Отечественная война 1812 года глазами современников

Отошли мы верст на десять и видим, стоит в стороне господская усадьба: мы туда, отдохнуть немножко, потому что с нами старики и дети. Лишь только уселись мы среди двора и хотим себе кашицы сварить, глядь, въезжают в ворота человек сорок неприятелей верхом. Спешились они, и которые бросились к погребам, которые нас окружили; мы смотрим ни живы, ни мертвы, а они, разбойники, схватили четырех молодых женщин из наших и потащили их к дому. Мужья этих горемычных стали умолять неприятелей, в ноги им кланялись, а один видит, что добрым словом их не возьмешь, выругал их и хотел вырвать жену из их рук. А француз, что захватил ее, остервенился да как ударит его прикладом по голове, бедняк еле на ногах устоял. Пошли злодеи в дом, и товарищи к ним этим временем подоспели: ограбили погреба и несут большие корзины с винами и ящики, должно быть, со съестными припасами.

А мы видим, нам тут доброго ждать нечего, и убрались, пока целы. Идем мы, а мужья бедные, у которых жен-то отняли, так и ревут. Отошли мы верст десять, а они говорят: «Вернемся мы за женами, может, Господь поможет их выручить»; которые им отсоветовали: «Их, мол, не выручите, а только сами погибнете». Только они не послушались и вернулись.

А мы шли около двух суток, где в лесу отдыхали, где в деревне. На дороге сказывали, что Москва горит: ночью увидали мы за собой страшное зарево. Ну, говорим, злодеи порешили ее, родимую, и все заплакали.

В Булаково нас разместили, кого куда попало. Только успели мы хорошенько отдохнуть, пришли наши, что с дороги-то вернулись, и жен с собою ведут. Окружили мы их и спрашиваем: как это Бог вам помог?

Стали жены-то рассказывать, что увели их французы в господский дом и стали им объяснять, что возьмут их с собой и что бояться нечего. «Такие, — говорят, — ласковые рожи корчат и все нас уговаривают. Притащили их товарищи всякой провизии и вин, и началась у них попойка. Они нас угощают, а мы все их потчуем да водки в стаканы подливаем. Перепились они, что лыка не вяжут; которые заснули, а которые и не спят, да с ног валятся, а мы шмыг в дверь, да и были таковы. Идем около опушки леса да тут и мужей повстречали».

Живем мы в Булаково. Из Москвы приходили страшные вести: и от нее-то один пепел остался, и все окрестности были разорены. После Покрова[130] батюшка говорит: «Пойду я, на власть Божию, проведать, уцелел ли наш дом, да жив ли Петр Ефимов, дворник наш. Денька через четыре я назад оберну». Взял он хлеба, сколько-то денег и пошел.

Прошло четыре денька, целая неделя прошла, а его все нет. Я плакала, глаз не осушая, так и думала, что его надо покойником поминать. Уж я была на возрасте, по семнадцатому году, и кроме отца никого у меня не было. Очень я о нем убивалась. Раз сижу я в людской и свою думу думаю, вдруг слышу его голос. Сердце у меня замерло от радости, так я к нему и бросилась. Все сбежались за мной, обступили его и спрашивают: «Что нового? Что француз? Не сгорел ли наш дом?»

Отец говорит: «От нашего дома остался только нижний этаж, так как он на сводах, а верхний весь выгорел, и строения все обгорели. На Москву-то теперь, — говорит, — взглянуть, так сердце замрет; ни одной улицы не признаешь, ни одного переулка. Я от заставы до нашего дома путал, путал, словно в лесу. Добрел до нашего двора — все пусто. Стал я дворника вызывать: Ефимыч! Ефимыч! — а он не откликается. Пошел я в застольную да уж тут слышу его голос из чуланчика. «Родимый, — говорит, — загляни сюда!» Вижу, лежит Ефимыч в уголке, и страшно на него взглянуть: лицо распухло, красное, словно в оспе, и глаза что у дурака. «Что, мол, с тобой, Ефимыч?» Он, сердечный, так и зарыдал. «Ослеп, — говорит, — изувечили меня злодеи, отняли свет Божий! На первых-то порах, что ни день, таскались сюда, все повыбрали из дома да из погребов. Приходит вчера один и показывает, чтоб я ему провизии дал. А что я ему дам? Я сам кое-как пробиваюсь, только чтобы с голода не помереть. Открыл я погреба и показываю, что ничего, мол, нет. А он осерчал, прижал меня к стене и выпалил прямо в лицо. Горе мое, что пистолет одним порохом был заряжен; будь в нем пуля, я бы тут на месте остался, легче бы было. Я упал и долго ли пролежал, не помню, а как встал, дотащился сюда ощупью. Хорошо, что тут вода в ведре стоит, можно по крайности горло промочить. Выручи, — говорит, — меня, Иван Семенович, заставь за себя Бога молить: сходи ты на рынки и посмотри, нет ли там наших молодинских мужичков. Иные теперь из-под Москвы подвозят хлеб злодеям, так, может, и наши покорыстовались на их деньги. Довезли бы они меня до Молоденок, к сыну. А не то ведь я здесь, убогий, совсем погибнуть должен».