Отечественная война 1812 года глазами современников

Обошел отец все рынки, наших мужичков не видал, побрел он домой и рад, что не повстречался с французами, да, как на грех, видит, идет к нему навстречу целая толпа. Окружили они его и приказали нести за ними бочонок. Ведь тут не отговоришься. На бочонке ни веревочки ни ремешка, отец говорит: руки просто оттянуло, а несет, делать нечего. Французы-то стояли на другом конце города, так что идти пришлось даль страшную, а они-то все понукают: алё да алё!

Как дошли, так откупорили бочонок и отцу поднесли водки. Он выпил, поклонился и стал им объяснять, что назад ему идти далеко и он боится, как бы дорогой их братья его не обидели. Они это поняли: дали ему записку и велели, если кто его обидит, эту записку показать.

Отец ушел, и точно, повстречался с другими французами: едут все верхами и везут лисьи меха. Должно быть, где-нибудь в магазине награбили, да уж столько нахватали, что в руках не удержать. Как увидали отца, так сейчас подозвали его и приказали ему эти меха нести, а он подал им записку. И точно, как они ее прочитали, так махнули рукой и говорят: алё! Так его и отпустили.

Пришел батюшка домой и говорит Ефимычу, что наших нигде не нашел. Горько заплакал старик. «Видно, — говорит, — по моим грехам, совсем от меня отступился Господь!» У отца сердце повернулось, на него глядючи. «Не плачь, — говорит, — Ефимыч, ведь у меня тоже крест на шее, и я тебя не брошу. Дай мне только отдохнуть маленько, как рассветет, я уйду в Молоди и велю твоему сыну за тобой приехать».

Так он и сделал. До Молодей дошел он благополучно и вернулся на телеге с сыном Петра Ефимыча. Разочли они так, чтобы въехать в Москву, когда уже стемнело, потому что неприятели с самых сумерек и до утра по улицам не бродили. Этим временем лошадь отдохнула, а как рассвело, уложили слепого старика на телегу, и сын его увез.

Как отпустил их батюшка, так пошел в казначейство. Слышал он, что там французы продают медные деньги и за серебряный рубль платят по десяти рублей медью. У отца были два целковых и он, точно, получил за них двадцать рублей. В казначейство много нашло наших; всем хотелось этою добычей попользоваться: ведь все были разорены в пух и в прах.

Мы оставались в Булаково до глубокой осени; слышали оттуда взрыв Кремля и чуть не перемерли от страха. Потом стали доходить до нас вести, что Бонапарт оставил Белокаменную и что наши гонят его, а уж там и барыня вернулась в Москву и прислала нам письмо, чтобы мы к ней приезжали. Пока свой дом отстраивался, она жила в наемном.

Как мы въехали в Москву да увидали, в каком она разорении, так, кажется, от самой заставы и до своего двора плакали, глаз не осушая; такая страсть была, что и не расскажешь!

<Т. Толычева>.

Московские ведомости. 1880. № 7. 8 января. С. 3–4.

П. Ф. Герасимов Рассказ о Двенадцатом годе богадельника Набилкинского заведения

Я себя помню с раннего детства в Кремле. Жили мы на Конюшенном дворе, где теперь Оружейная палата. Отец был камер-лакеем и умер пред самым нашествием неприятеля, а женился он на матери вдовцом, и оставался у него сын от первой жены. Мать очень любила своего пасынка. Он был также лакеем императора Александра Павловича и ездил с ним во всех его путешествиях. После смерти отца он выхлопотал матери пенсию по 10 рублей в месяц, и мы остались в Кремле.

Скоро после того, как Наполеон перешел чрез наши границы, заговорили в Москве, что едет к нам покойный император. Все засуетились, что-то скажет царь. Приехал он сюда около половины июля, поздно вечером, прямо в свой Слободской дворец, что в Лефортово. Объявлено было, что на другой день царь будет держать речь народу и всем сословиям и что во дворец всех пускают. Пошли и мы с матушкой. Народу было видимо-невидимо — и дворян, и купцов, и крестьян. Стал говорить царь, что вот идет на нас враг и что всем надо твердо стоять за землю родную. Прослезился он и молвил: «Помогите». Все заплакали за ним и закричали: «Бери, что хочешь, веди нас!» Рядом с нами стоял мужичок в сером армяке, в лаптях, невзрачный такой, на вид гроша медного не стоил. Вдруг он крикнул: «Батюшка, отец родной, не побрезгай, прими от меня пятьдесят тысяч!» Многие даже на него обернулись.