Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том V

Наш батюшка казак Платов воружился,
Под Москвою со полками собирался,
Набирает казак Платов ясаулов,
Посылает ясаулов под француза.
Ясаулы-то француза порубили,
А французского майора в полон взяли;
Повели этого майора к фельдмаршалу,
Ко тому ко фельдмаршалу ко Кутузову…
Стал его Кутузов выспрашивать:
«Ты скажи, скажи, майорик, ты скажи, французский,
Уж и много ль у тебя силы во Париже?»
— «У меня силы во Париже сорок тысяч,
У самого Наполеёна сметы нету».
Как ударил его Кутузов его (sic!) в щеку:
«И ты врешь ли все, майорик, лицемеришь, —
Я угроз ваших французских не боюся,
До самого Наполеёна доберуся,
Доберуся, доберуся, с ним порублюся».
Не красно солнце в чистом поле воссияло,
Воссияла у Кутузова вострая сабля,
Над твоей ли над французской головою.

Платову естественно было взять «языка»; по этим следам двигалась песня и выталкивала из своего содержания Кутузова: во многих вариантах Платов не только берет в плен, но и допрашивает майора; блистает сабля не Кутузова, а Платова или, вообще, донского казачества.

В песне, еще более контаминированной, угрозы Турецкого царя, заступившего место шведского короля предшествующих песен, допрос турецкого на этот раз майора самим императором Александром —

Тут его царская персонушка с лица изменилася,
Его белые руки и ноги подломилися —

и обличение бахвальства пленного врага опять-таки Платовым.

Из всего Платовского цикла наиболее популярен мотив — «Платов в гостях у француза», целиком повторяющий эпизод песни о Краснощекове.

По приказу царя, Платов (как донец, будто бы раскольник) бреется, переодетый приезжает к французу, который допрашивает его о нем же самом; портрет выдает «инкогнито», Платов избегает опасности, издеваясь над бессилием врага. Мотивировка этого своеобразного подвига везде слаба. Появляется, вероятно, по созвучию

У француза дочь Арина,

которая переодетому Платову речи говорила,

принимая иногда значительное участие в действии, в пользу или во вред русскому смельчаку.

Этот всего менее исторический эпизод особенно полюбился народу, может быть, потому, что всего более напоминал ему мотивы старой былины и сказки, Илью Муромца у Тугарина-Змеевича и пр. Мы не знаем (и, вероятно, никогда не узнаем), что вызвало его к жизни первоначально, в исторической обстановке нашего XVIII века.

Мы умышленно остановились с такими подробностями на Платовском цикле: он лучше всего вводит в психологию и эволюцию нашей поздней исторической песни. Дальше мы можем ограничиться только беглым обзором.

III.

Кое-где мы слышим отголоски общей растерянности при вступлении французов и беглые намеки на роль Кутузова.

Не во лузях-то вода разливалася:
Тридцать три кораблика во поход пошли
Со дорогими со припасами — свинцом, порохом.

Угрозы француза, испуг Александра; Кутузов успокаивает. Все это мотивы предшествующей исторической песни, кое-как, на живую нитку, прилаженные к новым событиям.

Как во той-то было во французской земельке
Проявился там сукин враг — Наполеон король,

который грозит Александру словами прусского, шведского короля или турецкого султана предшествующих по моменту возникновения песен. Раньше успокаивали Румянцев, Краснощеков… — теперь Кутузов. Вещий сон девушки Петровской эпохи перед Северной войной обратился в пророческое предсказание гибели Москвы. Держась только фактической почвы, песня дает немного — только бегло констатирует эти факты, без особого поэтического «замышления»:

Разорена путь-дорожка от Можаю до Москвы:
Разорил-то путь-дорожку неприятель — вор француз.
Разоримши путь-дорожку, в свою землю жить пошел…

Все это, конечно, исторически верно, но не дает размаха, как и

Во двенадцатом году
Объявил француз войну.
Объявил француз войну
В славном городе Данском.
Мы под Данском стояли,
Много нужды и горя приняли…

Или: