Отечество без отцов

— От Смоленска на Москву тянется хорошее шоссе. — С таким сообщением в комнату, где они были на постое, ввалился Годевинд. Их пешему продвижению по грязи должен теперь наступить конец, возможно, даже найдутся грузовики, чтобы можно было с комфортом ехать в направлении Москвы.

В один из вечеров, когда они располагались в хате на окраине Смоленска, Роберт Розен написал домой несколько писем. Эрике он сообщил о том, какая у них погода, и выразил также пожелание, чтобы было по-прежнему сухо, тогда можно будет быстрее идти вперед. Он спросил о погоде в Подвангене и поинтересовался урожаем картофеля. Следующее письмо он пообещал бросить в почтовый ящик из самой Москвы. На обороте он приписал:

На лугу распускается маленький цветочек, и зовут его Эрика.

Поскольку он слишком был занят письмами, то прозевал речь фюрера по поводу последней битвы в России, с которой тот выступил в ночь на 2 октября, сказав следующее:

Солдаты мои! За эти три с половиной месяца, наконец, были созданы предпосылки для нанесения завершающего мощного удара, который должен уничтожить противника еще до наступления зимы… Сегодня начинается последняя решающая битва этого года… В ходе ее будет повержен враг, с которым мы сейчас ведем борьбу, а вместе с ним и Англия — поджигатель всей войны.

После речи фюрера Вильгельм Штриенц спел песню «Родина, твои звезды…».

Наш полк не стал задерживаться в Москве подобно другим частям, и так как его очень сильно потрепали в битве под Бородино, то он отошел в Можайск. Там должны были быть отремонтированы полковые пушки и повозки. В связи с тем, что ни нам, ни лошадям пропитание не подвезли, мы вынуждены были совершать рейды в поисках еды, которые были связаны с риском для жизни и часто терпели неудачу.

Дневник вестфальца, 1812 год

Вновь один из многих деревянных домов в очередной безымянной деревне. Издали он выглядел нежилым, но когда они открыли дверь, навстречу ударила волна теплого воздуха. На печи они обнаружили молодую женщину, на теле которой почти не было одежды. Она лежала на кирпичах и, не отрывая взгляда, смотрела на вошедших солдат. Годевинд разъяснил ей словами и жестами, что им нужно переночевать в доме. Всего одну ночь, так как утром им предстоит идти дальше. Женщина спрыгнула с печки, ловко по-кошачьи изгибаясь, проскользнула к задней двери, исчезла в соседнем помещении, и прежде чем они успели осмотреться, бросила к их ногам мешки, набитые соломой. Солдаты устраивались на полу, ощущая на себе взгляд этой женщины, застывшей у двери. После того, как мешки с соломой были разложены, она набросила на один из них пальто, схватила Годевинда за руку и повела за собой в огород. Там она стала бегать между осенних грядок, затем позвала его и подвела к углу огорода, где был насыпан земляной холмик. На Годевинда обрушился поток слов, из которого он лишь понял, что пару недель назад у женщины умер маленький ребенок. Не из-за войны, а от обычной болезни. Но так как война прошлась по всей деревне, то ей ничего не оставалось делать, как похоронить ребенка в своем огороде. Так он теперь и лежит у штакетника, чтобы потом, когда вновь воцарится мир, можно было бы устроить настоящие похороны, как это положено делать в подобных случаях.

Вальтер Пуш и Роберт Розен соорудили себе ложе, подложив ранцы под голову вместо подушек, а шинели пристроив в качестве одеял. Сидя на мешках с соломой, они некоторое время играли в карты в очко. Годевинд устроился на лавке у печки и наблюдал за обоими, куря одну сигарету за другой. Женщина вновь забралась на печь, свернулась там, как кошка, калачиком, глаза ее блестели. Вдруг ее рука потянулась за сигаретой. Годевинд не стал отказывать ей в этом удовольствии и, затянувшись пару раз, она вернула ему сигарету.

Как только стемнело, появилась еще одна женщина. Она тоже забралась на печку, и обе начали шушукаться. Временами они смеялись как дети. Роберт Розен вышел наружу посмотреть, какая на дворе погода. В огороде он выдрал из земли морковку, вымыл ее у колодца, сел на крыльцо у дома и устроил себе морковный пир, вспоминая при этом о своем доме. Вальтер Пуш писал при свече своей Ильзе. Унтер-офицер Годевинд погрузился в традиционное молчание, женщины хихикали.