Отечество. Дым. Эмиграция. Книга 1. Русские поэты и писатели вне России

О, если б в боковом кармане
Немного денег завелось, —
Давно б исчез в морском тумане
С российским знаменем «авось».

Давно б в Австралии далекой

Купил пустынный холм земли.
С утра до звезд, под плеск потока,
Копался б я, как крот в пыли…

Завел бы пса. В часы досуга

Сидел бы с ним я у крыльца…
Без драк, без споров мы друг друга
Там понимали б до конца.

По вечерам в прохладе сонной

Ему б «Каштанку» я читал.
Прекрасный жребий Робинзона
Лишь Робинзон не понимал…

Потом, сняв шерсть с овец ленивых,

Купил в рассрочку я коров…
Двум-трем друзьям (из молчаливых)
Я предложил бы хлеб и кров.

Не взял бы с них арендной платы

И оплатил бы переезд, —
Пусть лишь политикой проклятой
Не оскверняли б здешних мест…

В апреле 1924 года Саша Черный обосновался в Париже, недалеко от площади Этуаль, в маленьком отеле, где хозяйка любезно позволила готовить на спиртовке… И начались «Парижские сны» – так назвал сатирик новый цикл эмигрантских стихов:

Иван Ильич храпит в постели.
В окне – парижская луна.
Мотор промчался вдоль панели,
Завыл – и снова тишина.
Над одеялом виснет кротко
Рука Ивана Ильича,
А лунный луч у подбородка,
Дрожа, кропит овал плеча.
Пусть тело умерло в Париже, —
Душа, как гимназист зимой,
Надела легонькие лыжи
И мчится в прошлое – домой!
Ни виз не надо ей, ни франков,
Ни эмигрантских директив…
Мелькают кровли полустанков
Да синий полог спящих нив…

Лишь в конце жизни Саше Черному удалось наладить свой быт, решить «квартирный вопрос», купив небольшой домик на юге Франции, в местечке Ла-Фавьер, среди виноградников и зеленых холмов Прованса. Только пожить там ему довелось совсем мало. 5 августа 1932 года на соседней ферме произошел пожар, поэт бросился туда помогать тушить его. Вернулся, и прихватило надорванное сердце эмигранта, и в 52 года Саша Черный закончил свое земное существование. Уместно вспомнить, что сам ушедший считал, что

Земная жизнь ведь беженский этап.
Лишь в вечности устроимся мы прочно.

Отпевали Сашу Черного в Париже 9 августа 1932 года в Русской православной церкви на рю Дарю. Не его первого, не его последнего.

На смерть сатирика откликнулся Александр Куприн: «Саша Черный переживет всех нас, и наших внуков, и правнуков, и будет жить еще много сотен лет, ибо сделанное им сделано навеки и обвеяно чистым юмором, который – лучшая гарантия бессмертия».

Вот такая, как говорят французы, «селяви». Как и многие эмигранты-беженцы, Саша Черный тосковал по России, разумеется, не по советской ленинского образца «рабочих и крестьян», а по старой, дореволюционной России, которую некогда жестко критиковал. Знак минус поменялся на плюс, и…

Любой пустяк из прежних дней
Так ненасытно мил и чуден.

Да и русский «человеческий бурьян» оказался пригожее любых средних европейцев.

Чужие редкие леса,
Чужого неба полоса,
Чужие лица, голоса,
Чужая небылица…

Своя-то небылица роднее, разумеется. Вспоминал Россию как затонувшую Атлантиду. А ее топителей и губителей не уставал ненавидеть:

Никогда не забуду,
Никому не прощу.

И все же Саша Черный не растворялся в ненависти, не случайно, что в годы изгнания он больше писал лирических стихов, чем сатирических. Встречавшийся с ним в Париже Андрей Седых отмечал в Саше Черном два начала – периоды грусти сменялись веселым благодушным настроением, и поэт по праву о себе говорил:

Солнце светит – оптимист,
Солнце скрылось – пессимист.