Отель «Гонолулу»

— Слушай, — сказал Була, — тут черт знает что, нам нужна твоя помощь.

В голову лезли мифы, страшные сказки: новобрачная прибывает из далекой страны и узнает, что супруг утонул, а она стала хозяйкой в совершенно чужом ей доме.

Встретив в аэропорту девушку в новеньком, но дешевом дорожном костюме, неся к машине ее старый и тоже дешевый чемоданчик, я понял, что не могу обрушить на нее трагическое известие сразу же после девятичасового перелета из Манилы. Благодаря кассете я узнал Мизинчика, хотя в жизни она оказалась стройнее и не такой улыбчивой. Она нервничала, высматривая Бадди.

— Мизинчик Рубага? — уточнил я, отводя ее в сторону.

Слабенькая с виду, усталая, растерянная, какими обычно бывают пассажиры после долгого рейса или внезапно разбуженные лунатики.

— Где Бадди? — спросила она подозрительно, напряженно.

— Вот его сын Була. Он все объяснит.

Була стоял у меня за спиной, сопя так, словно нос у него был забит полипами. Он исходил потом, влажным теплом. Здоровенный малый, но какой-то рыхлый, пугливый, не копия отца, а пародия на него.

Когда я осмелился вновь взглянуть на Мизинчика, лицо ее было серым, кожа покрылась слоем пыли, праха, словно горе вызвало преждевременное разложение плоти. В машине она устроилась на заднем сиденье и просидела все сорок миль, не промолвив ни слова.

— Вот наш дом, — произнес Була, когда я сворачивал на дорожку.

При виде этого дома Мизинчика бросило в дрожь, лицо ее непроизвольно исказилось от страха, однако она вылезла из машины и пошла к главному входу.

Дом ценой в два миллиона долларов стоял на берегу моря — не слишком красивый, похожий на коробку, квадратный, крыша плоская, зато большой, трехэтажный, с верандами, накрытыми тентами, знаменитый своими размерами и количеством комнат: за большим обеденным столом у Бадди собиралось восемнадцать человек, — а также прекрасным видом на грозные рифы, где пенились гребни волн. Мизинчик увидела перед собой крепость с дверью, похожей на раскрытую пасть.

Она прошла через эту дверь, оставила обувь у лестницы среди множества чужих сандалий, остановилась на ступеньке, ухватившись рукой за горло:

— Что это за шум?

То был рокот моря, протяжный грохот ударов, отдающих от прибрежных рифов в стены дома: удар сменялся вздохом, а потом грохот накатывал снова, сильнее и громче предыдущего. Зимнее море подвергало дом непрерывному артобстрелу. Волны обрушивались на пляж массой белой, похожей на взбитые сливки пены и скользили, пузырясь, к подножию дома, по пути оседая в песке.

Семья замерла в ожидании — только младшие ребятишки, как обычно, дразнили друг друга, хихикали, раскачивались на стульях и болтали, заполняя паузы в молчании взрослых. Мизинчик робко попросила попить. Ей поднесли сок гуавы.

Она понюхала какой-то цветок.

— Приятно пахнет. Иланг-иланг.

Она ошиблась. Не стоило демонстрировать свои знания в этом доме, где любили цветы и хорошо в них разбирались.

— Пак-лан, — поправила ее Мелвин. Мизинчик съежилась, увяла и вновь посерела.

В тот же день, когда стало известно об исчезновении Бадди, Джиммерсон, его поверенный, запер и опечатал дверь его кабинета. Там хранились личные вещи Бадди, в том числе драгоценности Стеллы, фотографии, сувениры, стеклянные поплавки от сетей, рыбные ловушки, переделанные в светильники, редкие растения в горшках, телевизор с огромным экраном, кровать с пологом, возлежа на которой Бадди устраивал приемы, папки с бумагами и сейф.

Мизинчика провели в гостевую спальню на втором этаже. Она закрыла дверь и осталась сидеть там. Иногда из-за двери долетали рыдания. Через два дня Мизинчик спустилась вниз, цепко хватаясь за перила. Казалось, она не уверена в себе, напугана, даже вроде нездорова — не то чтобы больна, а как будто ее на море укачало: шла, шатаясь, словно под ногами вздымалась палуба. Под слоем косметики лицо ее приняло зеленоватый оттенок.

Отыскав в кухне телефон, Мизинчик принялась набирать какой-то номер, поглядывая на зажатый в руке клочок бумаги.

— У тебя есть тут знакомые? — вытаращилась на нее Мелвин.

— Мы познакомиться в самолет.

Мелвин отвернулась от мачехи, Була тоже. Глаза их встретились, взгляды выражали неодобрение и какую-то пока еще смутную тревогу.

— Это миссис Мизинчик Хамстра, — проговорила женщина в трубку.

Все прислушивались к разговору. Мизинчик перешла на родной язык; судя по интонации, сперва она о чем-то робко расспрашивала, потом заговорила визгливо, настойчиво, всхлипывая, принялась что-то объяснять. Эта страстная речь была похожа на молитву, прочитанную задом наперед на черной мессе.

Дети Бадди не знали языка, который они сочли филиппинским, и тщетно прислушивались к горестному и бурному потоку слов, порой сменявшемуся отрывистыми, похожими на лай репликами.

Молодая женщина изливала кому-то свое горе, она попала в безвыходную ситуацию, человек, с которым она свела знакомство в самолете, уже казался ей другом и спасителем. Чтобы понять это, не требовалось знания языка.

Повесив трубку, Мизинчик уставилась в пространство, глаза ее то блестели, то затуманивались.