Отель «Петровский»

Помещение озарилось неровным желтоватым светом. Стоя на площадке перед спуском, Николай Федорович вытянул руку вперед, чтобы осветить пространство перед собой, при этом не забывая плотно прижимать к носу и рту платок.

Толком ничего разглядеть не удавалось.

Хотя дом этот был выстроен совсем недавно, подвальные помещения остались от прежней постройки – больницы для бедных. Петровский со слов архитекторов и инженеров знал, что внизу множество ходов и переходов, есть спуски и коридоры, уводящие вглубь. То помещение, куда вела лестница, было, если можно так выразиться, лишь вершиной айсберга.

Изучить подземный лабиринт целиком пока руки не доходили, использовались лишь несколько комнат под винный погреб, хранилище для овощей, еще какие-то хозяйственные нужды. Спускаться сюда хозяину доводилось всего-то пару раз, и то при свете дня, а рядом всегда были люди. Сейчас же…

Николай Федорович считал себя здравомыслящим, рационалистичным, ничуть не суеверным человеком, но в тот момент, вглядываясь в темноту подвала, чувствовал, как под кожу заползает страх – глубинный, безрассудный, не поддающийся логике. Прогнать его не получалось, и лампа в руке дрогнула.

Ему показалось, что оттуда, снизу, кто-то смотрит на него, буравит взглядом. Запах («Может, картошка гниет?») усилился.

«Нет тут никого», – сердясь на невесть откуда взявшуюся впечатлительность, подумал Николай Федорович, и в этот момент заметил внизу движение.

Чей-то темный, горбатый, скрюченный силуэт быстро переместился из глубины подвала к самой лестнице. Еще немного – и существо (почему-то не поворачивался язык назвать это человеком) окажется в круге света, который разливала вокруг лампа. Оно стояло на границе света и тьмы, разглядеть его не получалось. Но если шагнет чуть правее – Петровский увидит его.

«Я не хочу!» – полыхнуло в груди.

Страх стал таким острым, что Николай Федорович ощутил его физически, как укол или удар ножом.

«Я не могу это увидеть, потому что…»

Додумать не удалось. Из темноты высунулась рука и взялась за перила.

Николай Федорович отшатнулся назад и издал тонкий, беспомощный, птичий крик. Рука была худая, коричневая, как у мумии, выше кисти прикрытая ветхими лохмотьями. Кожа, покрытая отвратительными пятнами, струпьями, местами отвалилась, обнажая кость. Теперь было понятно, откуда этот запах – его издавал разлагающийся труп!

Но трупы не восстают из могил! Почему же тогда…

Петровский не был бы настолько богат и успешен в делах, если бы не умел в критический момент принимать правильные решения. А в данном случае, если он желал сохранить здравый рассудок, решение могло быть лишь одно.

Уйти отсюда как можно скорее, а после постараться убедить себя, что ему почудилось. Что виной всему – игра теней, усталость, головокружение от неприятного запаха. Капуста гниет, ее, вроде бы, как раз квасили недавно. Конечно, так и есть!

Николай Федорович, более не мешкая и не размышляя, попятился и выскочил наружу, закрыл за собой дверь и быстрым шагом пошел прочь.

Не оглядываться! Не останавливаться!

«Дверь сейчас откроется, та тварь выберется наружу и…»

Дверь не открылась. Уже отойдя от нее на несколько шагов, Петровский сообразил, что не ощущает никакого запаха.

Точно – показалось, померещилось! Иначе и быть не могло.

Почти бегом добежав до маленькой столовой, Николай Федорович немедленно вызвал управляющего, велел разбудить других слуг и разобраться с источником запаха. О том, что он увидел в подвале («Ничего там не было! Не было!»), разумеется, промолчал.

Следующие четверть часа были ужасны: Петровский с замиранием сердца ожидал криков и воплей, однако спустя некоторое время Петр Савельевич вернулся и невозмутимо доложил, что в винном погребе и соседних помещениях чисто и сухо. Ничего странного. Ничего необычного.

Петровский был человеком железной воли. Решив поверить в то, что стал жертвой разыгравшейся фантазии, он привел свой план в исполнение, убедил себя в этом, не позволяя усомниться ни на секунду. Когда Наташа вновь и вновь заводила разговор о том, что ей неуютно и страшно в новом доме, Николай Федорович разубеждал жену, говорил с нею спокойным, уверенным тоном, повторяя, что все страхи – это не более чем плод ее воображения и не стоит слушать праздных разговоров.

Это давалось ему довольно-таки легко, благо что дом, словно испытав Николая Федоровича на прочность, попробовав на зуб, отступился. Не пугал больше, не морочил. И Петровский даже стал потихоньку гордиться собой, вернее, собственным здравомыслием: разумный человек, не склонный к экзальтации, всегда сможет обуздать свои нервы, а заодно и всевозможные неведомые материи!

Так продолжалось дней десять, а потом его стройная теория рухнула, похоронив под обломками прежние представления о мироустройстве, оказавшиеся ложными. Искусственными и пустыми. Годными лишь на то, чтобы писать о них в книгах и вести беседы в гостиных, но неприменимыми в жизни.