Отец

Ради справедливости надо сказать, что этот метод Инагрудский в совершенстве освоил уже давно, но раньше пользовался им в основном бессознательно, зато теперь, подогретый обидою, довел свой немой протест до такого совершенства, что чаша терпения в бригаде у Чумакова переполнилась.

— Только и того, что чихает! — жаловались бригадиру бетонщики. — Но на план-то нам это не идет!

Тут надо сказать, что Петя Инагрудский не курил, берег здоровье, но табачком баловался — нюхал. Кто его знает, у кого он перенял себе такую привычку, однако на протяжении многих лет оставался ей верен беззаветно, и увлечению своему отдавался он истово — на то, как Петя нюхает табак, приходили смотреть не только из соседних бригад, но и из других управлений.

С утра он доставал из кисета и закладывал то в одну, то в другую ноздрю только маленькие понюшки, как будто всего лишь готовился к главному своему выступлению. Начиналось оно после обеда, когда все уже потихоньку приступали к работе. В это время Петя устраивался где-нибудь поудобней, доставал из кармана кожаный кисет и в предвкушении удовольствия громко крякал. Потом он брал щепотку побольше, запрокидывал голову, и тут раздавался такой глубокий нутряной звук, словно зелье свое втягивал Петя не в нос, но куда-то значительно глубже… Уже после окончания процедуры Инагрудский многозначительно констатировал, куда именно этот табак достает, но то, конечно, была неостроумная шутка, и приводить ее по вполне понятным причинам я не стану.

Итак, Петя с глухим гулом втягивал табак, потом гул этот прекращался, на несколько секунд наступала глубокая тишина, и вдруг ее взрывало такое громоподобное «апчхи!», что издалека звук этот запросто можно было перепутать с ударом копровой бабы.

Мужчина он громадного роста, Петя, весит далеко за сто двадцать, и теперь, когда он чихал больше десяти раз кряду, неведомая сила то вдруг складывала его пополам, а то резко вскидывала, и он при этом дрыгал ногами, крутил головой, трубно всхлипывал, мычал и легонько постанывал…

— Ежели бы к нему какую передачу придумать, а? — часто говаривал при этом старый плотник Иван Елисеич Бут. — Это бы сколько пользы! Горы можно свернуть!

Однако никакой такой передачи, которую можно было бы приспособить к Инагрудскому, никто в бригаде так и не придумал, некогда, а на общую выработку эти его телодвижения и действительно не оказывали ровным счетом никакого влияния… Петю решили проучить.

Толик-безотказный собрал однажды бригаду и, когда все уселись, объявил:

— За то, что мы с вами хорошо поработали на отделении подготовки ковшей, нашей бригаде выделили один талон на «Жигули»… Надо будет посмотреть, товарищи, кому его отдать. У кого предложения?

И Толик сел, а между бетонщиками пошел неторопливый разговор:

— Может, Перетятько возьмет! Возьмешь, Митя?

— Да ну!.. У меня таких денег… ты что, шутишь?

— Может, Иван Елисеич, ты возьмешь, ну, не жмись!

— А куда мне на ей? Рази токо на кладбище?

— Ты брось, брось, Иван Елисеич, ты сто лет еще…

— Скажи, что старуха не разрешит.

— Забоится, чтобы к молодым не начал ездить…

— Давайте, братцы, серьезно — другие люди просят, а тут, можно сказать, чуть не силком…

И Толик встал опять:

— Так что выходит? Так-таки никто и не хочет? Назад его отнести?

Тут Петя Инагрудский и поднял руку:

— Можно мне?

Толик разрешил:

— Давай, Свинухов, говори!

Придется, наконец, сказать, что красивая фамилия Инагрудский у Пети не настоящая. По паспорту был он Свинухов, и так его, пожалуй, до сих пор бы и звали, если бы не одно обстоятельство: несколько лет назад Пете щедро улыбнулась судьба — он получил медаль… Что делать? Бывает!

Это еще в самом начале стройки, руководство было тогда неопытное, а разнарядку сверху прислали жесткую. Бились-бились кадровики, искали, искали, отобрали, наконец, самых достойных, и все были люди как люди, но на одну медаль (по тем данным, которые были нужны) кандидатуры, кроме Петиной, так и не находилось, и тогда решили наградить Свинухова — не пропадать же добру!

Мужик он, вообще-то, был невредный, Петя, одна беда — работать и тогда не любил. Но медаль себе на пиджак нацепил без долгих, надо сказать, сомнений, пришел с ней в управление на вечер, и, когда увидели его ребята, Митя Перетятько стал в позу и громко продекламировал:

И на груди его могучей…
Одна медаль висела кучей!

Всем это, конечно, очень понравилось, и долго потом каждый, кто хоть немного знал Петю, встречая его, поднимал руку и приветствовал этой фразой: «И на груди его могучей!..»

И сперва Петю стали звать. «И на груди», а затем уже переделали это в фамилию: Инагрудский.

Во всяком случае, все совершенно справедливо считали, что для человека заслуженного она подходила чуточку больше, нежели его настоящая…

Встал теперь Петя, обмахнул пот со лба и говорит:

— Конечно, я понимаю… Если кто другой хочет себе взять, то ясное дело. Вдруг кому нужнее или еще что…

И замолчал, и трудно вздохнул.

— Это ты насчет чего? — спросил Толик.

— Да за «Жигули»…

— За тем и собрались. Ты что предлагаешь-то?

Петя еле слышно произнес: