Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

Этой первой и на данный момент последней публикацией Дудинского в «литературном русском органе» оказалась подборка поздних записей из его блога «По ту сторону Москвы-реки», в которой Игорь Ильич размышляет о том, что «война — это чистая метафизика» и «спасение из ада бездуховности»[135]. Насколько конкретно эти, не особо оригинальные, размышления Дудинского относятся к литературе — вопрос дискуссионный. Однако, пожалуй, будет печально, если остальное его писательское наследие окажется погребенным под завалами эволианских фантазий скучающего старика с заметно испортившимся в последние годы жизни характером.

* * *

— Поросенком его! Поросенком! — орал впавший в совершенное безумие метафизик. Он не мог ни сесть, ни привести себя в вертикальное положение, ни стоять на месте, ни ходить кругами. — Того, кто огульно пляшет на пустом картоне, это он смывается в порядочные тетрадки, он рассыпчато глотает парус небес. Поросенком его, родимые мои! Поросенком его, пока не слишком поздно! Это исключительно синяя роза заката и высмеять изотопы.

Одни метались по темной комнате, ища огрызок карандаша или что-нибудь вроде того, чтобы записать речи изображающего помешательство метафизика и затем попытаться разобрать их смысл, руководствуясь словарем символов. Некоторые из этих объектов договорились между собой, что не первой свежести огрызок огурца — это пишущий инструмент, и начали записывать им мысли псевдобезумца, пачкая вольтеровские кресла, обитые коричневой кожей, стол с пишущей машинкой и банальным портретом Достоевского, стены, расхристанный паркет и даже собачью шкуру, висевшую для чего-то на двери. Другие же, напротив, обеспокоились, что симулянт так вжился в роль безумного, что сам поверил в то, что спятил, и действительно сошел с ума. Эти, к которым относился, например, брат-близнец сбрендившего метафизика, взялись кричать, что нужно вызывать скорую помощь, и пробовали самостоятельно скрутить буйного, перешедшего на поросячий визг.

— Кайфует человек в экстазе, — строго пролепетала Лариса Пятницкая. — Оставьте его покайфовать спокойно.

— Вот же машинка, — подал голос Мамлеев, — записывайте великие тайны небытия.

Из самого темного угла выполз Владимир Ковенацкий. Вид у него был мрачный, но спокойный, даже отчужденный: хоть и далеко не свежая, но, впрочем, белая сорочка под черным потертым пиджаком, студенческие очки о толстых линзах, вихор задумчивых волос. Плавно пройдя к столу с банальным портретом Достоевского, он мягко достал руки из карманов и стал неспешно стучать по клавишам, дословно, между прочим, воспроизводя бред симулянта-метафизика — так буквально, будто этот бред был его собственный. Возможно, в эту минуту сам он думал о самоубийстве.

— Папочка, а почитайте еще чего-нибудь адского! — взмолилась выпукло-худосочная наркоманка, которую, кажется, звали Алисой.

Лорик посмотрела на нее со скрыто-очевидным неодобрением, как только женщины могут тайно, но при этом совершенно открыто смотреть на других женщин, чем-то им сиюминутно не угодивших. Мамлееву, впрочем, предложение понравилось, но при одном условии:

— Сейчас я в уборную сбегаю по самой-самой маленькой нужде и кое-чего еще вам прочитаю из своего уже ставшего классическим. — Подумав немного, он добавил: — В неконформистской части Москвы.

Произнеся это с загадочным взглядом мелких, часто мигающих глазок, он покатился в сторону клозета, при этом как-то громоздко жестикулируя, будто отмахиваясь от незримой нечисти. Метафизический симулянт к тому времени притих и забился в угол. В тяжело упавшей, как мертвая корова, тишине слышались только тихие стуки Ковенацкого, что-то все еще медленно печатавшего на машинке, которая производила на непосвященных впечатление блаженной старицы.

В туалете, где ласково светила желтая лампочка и густо желтел вместе с ней в подобии унитаза разнообразный человеческий кал, он извлек из внутреннего кармана гигантского, будто на двойного покойника шитого пиджака четвертинку теплой водки — для вдохновения и дальнейшего экстаза. Спроси кто у Мамлеева, зачем он прячется в сортире, чтобы выпить, он бы и сам вряд ли ответил. По всей видимости, теплая водка была особенно для него приятна, когда несло хлоркой, гниющими тряпками, а на фаянсе чернели жирные мазки различной длины и ширины, оставленные явно нездоровыми кишечниками и дырчатыми желудками. Глядя на них, Мамлеев всякий раз жалел, что пошел учиться в Лесотехнический, а не на гастроэнтеролога.

Водку он вливал вертикально, для лучшей проходимости отодвинув пальцем кадык, невидимый под толстым слоем жира и белой кожи. Водка обожгла горло, как спирт. Мамлеев поперхнулся и спешно зажал пальцами нос, чтобы драгоценный напиток не попер из ноздрей.