Откровенные

Пробежав письма, Павлищев принялся за кофе и стал просматривать газеты, начав, по обыкновению, с той, самой решительной и quasi-патриотической, у издателя которой он бывал на собраниях вместе с другими лицами, и где трактовались в известном духе всевозможные вопросы, касавшиеся общественных нужд России. Павлищев, конечно, очень хорошо понимал этого господина, разыгрывавшего роль влиятельного журналиста, ценил по достоинству и его богатое, разнообразное прошлое и нынешние добродетели, и все-таки считал необходимым бывать у него. Еще бы! У него бывают, к нему ездят и его нелепости и глупости слушают и не такие лица! И Павлищев, как умный человек, смеявшийся в глубине души и над проповедью обскурантизма и презиравший самого проповедника, добродетели которого ему казались более чем сомнительными и патриотизм взмыленным, — тем не менее искал в нем поддержки и был бы огорчен, если б журналист назвал Павлищева в своей еженедельной газете недостаточно «истинно русским» и благонамеренным. Он отлично знал, как неудобно прослыть, хотя бы и без достаточных к тому оснований, «либералом». Все, что угодно, но только не это!

Павлищев, хорошо усвоивший себе эту мораль, проповедуемую газетою своего знакомого, не раз, однако, презрительно усмехался при ее чтении. Господи! Какими вздутыми казались все эти громы! Какими пошлыми и шаблонными все эти ламентации! Как быстро редактор разжаловывал из «гениев» в «узкие умы» людей, оставляющих, по воле Провидения, власть. Какими наглыми были все эти восхваления энергии и силы разных лиц, не стеснявшихся нарушать закон!..

Приход Викентия заставил Павлищева поднять глаза.

— Одна дама очень желает видеть ваше превосходительство! — проговорил своим негромким, мягким и вкрадчивым голосом Викентий.

— Кто такая? — недовольно спросил Павлищев.

— Вот-с ихняя карточка, — продолжал, нисколько не смущаясь, камердинер, подавая на маленьком серебряном подносе визитную карточку.

Павлищев взглянул на карточку, и недовольное выражение вмиг исчезло с его красивого лица.

«Не бойсь, обрадовался!» — подумал Викентий, получивший от дамы три рубля и заранее уверенный, что визит ее будет приятен барину.

— Просите! — проговорил весело Павлищев, невольно оживляясь, поглаживая русую, подстриженную бородку своей белой, выхоленной рукой, с крупной бирюзой на мизинце, и щуря свои серые лучистые глаза. — Да, к двенадцати часам, чтобы лошадь была готова! — прибавил Павлищев, вспоминая в то же время о предстоявшем неприятном визите к Марье Евграфовне.

— Слушаю-с, — ответил Викентий и ушел приглашать даму, которая ждала в гостиной.

Через минуту в кабинет вошла Анна Аполлоновна Рогальская, та самая пикантная блондинка с пенсне на носу, которая вчера в департаменте так настойчиво просила о назначении пенсии для своей мифической сестры.

Свежая, сверкавшая белизной лица, с искусно подведенными карими глазами, в изящном черном платье, обливавшем красивые формы ее роскошного стана, с крошечной шляпкой на маленькой голове, с вьющимися у лба кудерьками белокурых волос, небольшого роста, грациозная и хорошенькая, она с самым скромным видом просительницы сделала несколько шагов к поднявшемуся к ней на встречу Павлищеву.

— Простите, ваше превосходительство. — заговорила она своим мягким, грудным контральто, — я опять к вам… Мы — женщины — упрямы, когда дело касается наших близких! — прибавила маленькая женщина, бросая на Павлищева тот детски-наивный, улыбающийся и беспомощный взгляд слабого ребенка, полный в то же время чарующей улыбки женщины, сознающей свою обворожительность, который госпожа Рогальская иногда не без успеха пускала в ход при начале своих деловых сношений с административными лицами.

— Я вижу, что вы упрямы и что, благодаря вашему упрямству, я имею удовольствие видеть вас у себя, — проговорил, стараясь быть серьезным, Павлищев и пожимая маленькую ручку в черной лайке крепче, чем бы, казалось, следовало в интересах служебного долга. — Прошу покорно присесть, вот сюда, на диван… Здесь вам будет удобнее.

И Павлищев указал на маленькую отоманку и, когда Рогальская опустилась, присел около нее, в благоразумном, однако, отдалении.

— Вы по вчерашнему делу, конечно?

— Да… Ах, если бы вы знали, как мне совестно быть такой назойливой, но…

Анна Аполлоновна не докончила и вздохнула. Вздохнул и Павлищев, любуясь хорошенькой просительницей. Вздохнул и покосил заискрившимися глазами на ее белую, словно выточенную, шейку и, все еще не теряя своего административного апломба, заметил:

— То, о чем вы просите, совершенно незаконно, Анна Аполлоновна…

— Я знаю это и прошу милости для сестры… Ее положение…

Она опять не договорила, и две-три крупных слезинки, скатившиеся по ее щекам, заставили ее вынуть батистовый платок и у тереть слезы, в то время, как в сердце ее играла надежда. Как женщина опытная, она понимала, что и это приглашение присесть на отоманку, и некоторая осовелость взгляда Павлищева, и это крепкое пожатие руки предвещают нечто утешительное.