Открытие мира (Весь роман в одной книге)

— Ну — у? — улыбался и лаял Быков, наступая выпяченной грудью. — А может, сперва тебя отвести? В суд. За пустой‑то рукавчик, а?.. Знаем, как ты руку‑то провоевал. У народа тоже глаза есть… Сам себя бабахнул, шкуру спасая, вот ты какой инвалид… Не утаишь! Миру‑то все известно!

Наверное, они бы подрались, и этого очень хотел потрясенный новостями Шурка, но подошли из усадьбы хромой Степан, Трофим Беженец, питерщик Прохор, заквакал, застучал по столу волостной писарь, затрубил громче прежнего в клетчатый носовой платок усастый военный, и на сходе все затихло. Шурке слышно было, как тяжко дышал и охал, валясь на бревна, Устин Павлыч, как всхлипнула на крыльце чья‑то мамка, как стегнул вожжами Ваня Дух, погнал кобылу к дому, и рогуля под плугом заскрипела по песку.

— Мужички! Слушайте хорошенько, — отрывисто сказал писарь, раскрывая большой рот и пронзительно оглядывая собравшихся. — Вот — с. Их благородие изволили приехать. За что покорнейше благодарим… Их благородие разъяснит вам дело — с. Государственное. Огромадной важности… Извольте не шуметь. И глупых вопросов не задавать. Да — с! — квакал он, подпрыгивая на стуле почти после каждого слова. — Просим, ваше благородие. Пожалуйста — с!

Усастый военный тяжело встал, тугой, сизый лицом, в широкой книзу, колоколом, шинели, подергал вислые усы и заговорил очень складно и понятно про войну.

Ох, и досталось же от него австриякам и германцам! Он ругмя ругал их, грозил побить, распатронить вдребезги в самое короткое время. Он хвалил русских солдат и жалел баб, что им худо живется без мужей. Всем тяжело, но что же делать? Надо терпеть — война.

Он долго, очень правильно и жалобно говорил про вдов и сирот. У Шурки стало пощипывать в горле, но мамки, толпясь на крыльце казенки, к его удивлению, не заутирались платками, не заохали, как всегда, а которые раньше это сделали — перестали причитать, словно им усастый заткнул рот. Мужики хоть курили, перешептывались, поворачивались к столу спиной. Но бабы окаменели, оглохли и ослепли, как Шуркина мать вчера в риге, даже перестали маленьких укачивать и шлепать.

Катерина Барабанова, в расстегнутой на груди кофте, худая и длинная, как жердь, держала на руках ребенка, завернутого в лоскутное одеяло; одеяло трепыхалось, пищало, а ей хоть бы что. Две большенькие девочки теребили ее за юбку, но Катерина и этого не замечала. А ведь ее муж приезжал, раненый, на побывку, погостил, поправился, и не успел вернуться на позицию, как пришла повестка, что он убит. Наверное, про нее, Катерину Барабанову, вдову, про ее сирот говорит усастый, жалеет, а она не слышит, молчит. И все мамки молчат, будто их и не касается разговор.

Это странное, ни на что не похожее молчание баб, видать, заметил военный, потрубил обиженно в платок, подергал усы и заторопился.

Обращаясь к мужикам, сказал, что начальство приказало выделить от каждой деревни по два человека на земляные работы, плата хорошая и харч казенный. Заколотят денежку и вернутся домой. Месяца на три и дела‑то, не больше. И окопы рыть придется не на фронте, — в тылу, бояться нечего. Обыкновенные земляные работы, все равно как канавы копать, только и всего. Может, найдутся охотники, которым желательно пойти на заработки, тогда не надо и жребия. Лишний рубль всегда пригодится в хозяйстве. Не так ли? Ну — и с богом!

Усастый военный грузно опустился на стул, поскрипел им, снял фуражку и, отдуваясь, вытер бритую потную голову клетчатым платком.

Тотчас заквакал писарь:

— Их благородие спрашивает: есть желающие? Заработать копейку — с?.. Выходи! Получай задаток — с! — Он выразительно похлопал ладонью по своей снятой и раскрытой кожаной сумке.

Мужики с непонятным интересом смотрели себе под ноги, крутили цигарки. Пастух Сморчок подошел было зачем‑то к писарю, постоял и вернулся на бревна. Охотников получать задаток что‑то не находилось.

«Ну конечно, завсегда так, — думал с обидой Шурка, вертясь на изгороди сорокой. — Царство русское жалеют, послушать — грозят немцам, поди, какие храбрые, а воевать не прогонишь кнутом. Да что! На окопы идти боятся, рыть обыкновенные канавы… Нет, пожалуй, мужики не боятся, они же не девчонки. Тут что‑то другое. Но что же?»

Та загадка, которую он не мог отгадать вчера в риге, опять пришла ему в голову. Ничего и никогда сразу не поймешь у мужиков. Война им не по сердцу — это Шурка знает. «Но дяденька Матвей Сибиряк войну ругал — ругал, почище всех, а покатил снова на позицию, денечка не пропустил», — вспомнилось Шурке. И тут же подумалось: «Почему?» И опять все запуталось, как моток ниток, — не найдешь конца. Кажется, вот он в руках, желанный кончик, возьмись за него, и все распутается. А потянешь нитку, и получается еще хуже — одни узлы, не развяжешь зубами.

Шурка торчал на изгороди сам не свой. Голова его, по обыкновению, горячо работала, глаза и уши ей помогали, но толку выходило мало.

— Ох — хо — хо!.. Здоровьишко подбилось, а милое, гляди, дело: день — работай, вечер — денежки считай, — слабо сказал, кашляя, Устин Павлыч и покосился поверх очков на соседей.