Открытие мира (Весь роман в одной книге)

— Что значит оборонялся? Нам, брат, требуется наступать, не обороняться. Коли один ты в поле солдат, стало, поднимай в атаку соседа, мы скажем, всех людей поднимай. И стреляй первым и гранатой, штыком упреди врага… Дробины‑то все повыковыряли в больнице или оставили малость на развод? Плечо зажило? Скажи спасибо судьбе — глаза целы… Осип, Осип, и куда тебя дьявол всегда заносит?! От войны, может, от смерти, хитрюга, ушел, а тут по глупости сам лезешь в петлю… Песни пой, руками не подсобляй, команды не было. Верно, наша власть на селе с сегодняшнего дня. Наша, да не вся. Многое хочется, а не дается… Вот так. Придется, товарищи — граждане, жито, овес в кладовку вернуть до поры до времени. Раз выбрали Совет, слушайтесь его!

И ведь поди ж ты, стали слушаться, как это было на пожаре, и у конюшни, и у скотного двора. Везде слушаются Совета мужики и бабы. Ай да Шуркина мамка, напророчила, не ошиблась!

Правда, слушались тут, у хлебного амбара, с неохотой, ворчанием, с плевками себе под ноги, но повалились мешки через порог, кто нес домой, и тех завернули обратно. И дядю Осю Тюкина повели от амбара, окружив дружелюбно — признательной толпой, справляясь о здоровье, мирили с Терентием, угощали табачком.

Глава XI Проводы, ни на что не похожие

Слабо дымились груды обгорелых бревен флигеля, разваленного баграми и топорами. Эти темные груды образовали кривое подобие квадрата — так показалось ребятам по школьной привычке. В квадрате густо лежал серый горячий пепел, и над ним колебался, дрожал воздух маревом; громоздилась странная, грязно — белесая печь с черным устьем, как разинутый беззубый рот, и одной светлой изразцовой стеной с лежанкой, с буро — кирпичной трубой, казавшейся страшно высокой и ненадежной: подует ветер — и труба обязательно упадет; валялись покореженная огнем железная кровать, черепки посуды и всякий затоптанный, несгоревший хлам. Трофим Беженец с женой и снохи деда Василия еще старались, обливали из ведер бревна, опасаясь, как бы пожарище не разгорелось. Но сельские мужики уже расторопно — старательно скатывали пестрый, перепачканный сажей рукав в холстяное мокрое колесо и, спохватясь, размотали сызнова, повесили на крючья под навес для сушки, потом затащили в кладовку пожарную машину. Заходящее солнце, огромное, малиновое, как эта машина, спокойно отражалось в ее зеркальном самоваре и в разбитом окне барского дома. С гумна в надвигавшихся легко — сизых, с майской свежестью сумерках несло горкло — пряной, осиновой гарью — от овина и амбара с сеном остались одни головешки. У скотного двора и конюшни возились пленные, все четверо, поили лошадей, задавали на ночь корм скотине. Еще тревожно отфыркивались и топали кони, и беспокойно мычали по загородкам коровы. Но вот и здесь стало все стихать, и уж слышно подошедшим ребятам, как глухо брякают пустые ведра и бежит тонко молоко в подойники. Давно было пора и народу приниматься за свои обычные вечерние дела, управляться по дому и хозяйству.

Стали расходиться, приглушенно разговаривая, точно на похоронах каких, избегая смотреть на барский безмолвный домище, на беспорядок на усадебном дворе. Кое‑что из вещей и мебели, поплоше, неподобранное, лежало в самых невообразимых местах. Бабы и мужики старались не замечать этого, но, должно быть, против воли все видели и качали головами, точно не понимая, что тут такое произошло, отчего был пожар, зачем опрокинут кухонный стол на грядах в саду и брошено в грязь, изорвано в клочья кружевное платье. И все почему‑то спешили поскорей уйти из усадьбы, особенно дальние.

Но сельским немногим удалось это сделать, не успели, — с крыльца сбежала девка, та самая, что несла на руках сонную девочку из каретника, теперь она была без фартука и наколки, в подоткнутой юбке, точно пол мыла в доме. Она отыскала усталыми, испуганными глазами Яшкиного отца и что‑то зашептала ему. И всем стало известно, даже ребятне, что Ксения Евдокимовна убедительно просит конюха Родиона Семеновича Петушкова запрячь сейчас же Ветерка в тарантас и, ради Христа, отвезти ее с детьми и вещами на станцию: она, барыня, уезжает в Питер к мужу, Виктору Алексеевичу.

Мужики и мамки молча переглянулись и немного обождали идти по домам. Они поступили правильно: еще не кончились ихние дела в усадьбе, может, настоящие‑то дела только начинались. Да вот, так оно и есть: подъехал на своем буланом, ожиревшем за зиму мерине в просторно — покойных дрогах поп отец Петр с Колей Немой, кучером и Василием Апостолом и не позволил им и никому другому помогать ему слезать наземь. Такого, кажется, никогда не бывало, подумайте, батюшка сам, кряхтя, колыхаясь мягким животом, слезал с дрог в соломенной крашеной шляпе, темно — лиловой новой рясе с крестом на груди, и весь побагровел от усилий. Коля Нема не утерпел, подскочил, гугукая, к попу, но тот уже стоял на песчаной дорожке перед крыльцом, ш отдыхая от трудов, оправляя рясу и сивую, всклокоченную бог знает отчего бороду.