Открытие мира (Весь роман в одной книге)

— Бывает… На войне все от случая, берегись не берегись… У нас командир батальона, редкостной доброты и храбрости человек, русский герой из героев, сам в атаку сколько раз водил — и хоть бы царапина. Назначенье в Питер получил, повышенье в чине. Война для него кончилась. Стал прощаться с батальоном — на отдыхе мы были, верстах в десяти от передовой, — плачет перед строем, спасибо нам говорит… Тут снаряд какой‑то шальной, дальнобойный залетел — и прощай, хороший командир!.. Кончилась для него война, да не так, как он думал…

— Каждый живет и умирает по — своему, — вздохнул дедко Василий и сразу посуровел, оборотился в божьего угодника с иконы, как часто с ним случалось в последнее время, — лицом коряво — дубовый, темной позолоты с отливом и копотью от лампад, очи бездонные, печально — строгие, воистину Апостол. Он глухо, набожно произнес, точно прочитал: — В книге пророка Даниила сказано — был голос с неба. «Тебе говорю, о царь Навуходоносор! Царство отошло от тебя, — вот какой был глас с небес. — Во дни си воздвигнется новое царство, которое во веки веков не разрушится… Оно сокрушит все другие, а само будет стоять вечно…» О ком сказал бог? Про какое царство?

— Может, про нас? О нашем царстве большаков? — ласково спросил подошедший с выгона, с трубой и кнутом, Евсей Захаров. — Очень похоже, травка — муравка…

Василий Апостол не ответил, промолчал, как молчит в безветрии старый дуб — раскоряка.

Зашептались мамки, закашляли весело мужики, и старый дуб очнулся, зашелестел, становясь загадочным дедком Василием. Высокий, прямой, лохматый, с длинными, согнутыми в локтях руками — кривыми сучьями в узлах и буграх, дед повел костлявыми плечьми и с облегчением и какой‑то внутренней, нестерпимой радостью вымолвил — прогудел другое, непонятно страшное:

— Как хорошо, что есть смерть!

— Нашли о чем толковать, — сказал недовольно дядя Родя, такой же могучий, схожий с Апостолом, молодой дуб — красавец. Ни бугров, ни узлов на нем, разве что над бровями от несогласья, ни обломанных корявых сучьев — все молодое, здоровое, сильное. И кудрявая буйная вершина до небес — вот каким был этот второй дуб!

Он, дядя Родя, весь горел и жарко дышал, проходя мимо Шурки, потряхивая потной, взъерошенной гривой, размахивая на ходу грязными, в земле, сильными руками, засученными по локоть. Добавил сердито — весело, на свой лад:

— Для живого нет смерти!

— Не греши! — грозно остановил его Василий Апостол, он уже был и самим собой, непреклонным и разгневанным, карающим богом. Ребята тревожно оцепенели. Неужто дедко полезет драться?

— Я не грешу, — отвечал Яшкин отец, не уступая Василию Апостолу, не меняясь. — Я только говорю: нет ее для меня, смерти. И для вас всех нету!

— Как так? — удивился агроном, вмешиваясь в разговор, отрываясь от лукошка. Сидя неловко на корточках, он, отдуваясь, перемешивал старательно семена с золой, добавляя то из пудовичка турнепса, то золы из ведерка, словно готовил какое волшебное снадобье, и жалел, ворчал, что не налажена, оказывается, в усадьбе рядовая сеялка, никто не сообразил, не догадался вовремя починить, отрегулировать. — Как так, смерти нет? — повторил он, выпрямляясь.

— А вот как. Пока я жив — смерти для меня не существует. Я ведь живой, какая же тут смерть? — отвечал дядя Родя громко, твердо, но без сердца, терпеливо, с усмешкой, становясь Родионом Большаком, и все слушали его, не пропуская слова. — А смерть пришла — меня нет, мертв я. Выходит, мы с ней не встречались и не встретимся никогда, пока живы… Чего ж тут смерти ждать, радоваться, что есть она на свете? Нету! Давайте жить, сеять репу, вечер скоро.

И все стало прежним — смеющиеся, довольные отцы и матери, большое низкое красное солнце и такая же от него красная теплая земля. Каждая травинка отбрасывала тень. На изумрудно — огневой мураве дожидалось светлое лукошко, полное стогом, золы и мелких, как блохи, семян. Народ, взялся за дело еще охотнее, дружнее, с прибаутками.

Ребятня перевела дух, успокаиваясь.

Брешешь, дедко, не запугаешь! Да они, ребята, никогда о смерти и не думают. И не будут думать, станут жить и жить, как говорит Яшкин отец. Нету ее, смерти, для живого человека, вот и все.

Дед Василий поглядел на народ, послушал смех и шутки и точно отошел малость, смилостивился, не грозил больше и не стращал. Покусал, пожевал сивый клок бороды и принялся молча подсоблять мужикам и пленным, чего он прежде не делал. Он повесил себе на грудь, на кушаке, тяжеленное лукошко, выпростал из‑под него длинную, мешавшую бороду и тихонько, как бы про себя, по привычке сказав «господи, благослови, уроди!», медленно, грузно ступая, стал сеять турнепс.

— Я сам! Сам! — вскричал агроном, кидаясь за дедом. — Не так. Часто сеешь!.. Да погоди же меня, я тебе говорю!

И такое отчаяние изобразилось на его лице, детское, когда отнимают игрушку, что все кругом, снова в захохоты расхохотались.

— Штиблеты испачкаете… да и брюкам достанется, не отчистишь скоро, — пожалел дядя Родя.

Агроном торопливо оглядел себя и завопил:

— Дайте мне, ради бога, лапти!