Открытие природы

При всей своей любви к наукам, почти равной любви к подвигам на поле брани, Наполеон пальцем не хотел пошевелить, чтобы помочь Гумбольдту. Одной из причин этого могла служить ревность: многотомное гумбольдтовское «Личное повествование о путешествии в равноденственные области Нового континента» напрямую соперничало с гордостью и отрадой самого Наполеона – «Описанием Египта» (Description de l`Égypte){832}. В 1798 г. войска Наполеона, высадившиеся в Египте, сопровождало почти 200 ученых, собиравших всю доступную там премудрость. Научным результатом вторжения стало «Описание…» – тоже честолюбивый проект, как и публикации Гумбольдта, воплотившийся в конечном итоге в 23 тома с приблизительно тысячью вклеенных иллюстраций. И все же Гумбольдт, не опиравшийся на мощь армии и не запускавший руку в бездонную казну империи, добился большего: в его «Повествовании» набралось еще больше томов и иллюстраций. Впрочем, Наполеон читал труд Гумбольдта – как утверждают, прямо перед битвой при Ватерлоо{833}.

Публично Гумбольдт никогда не получал никакой поддержки от Наполеона, относившегося к нему с подозрением. Наполеон обвинял Гумбольдта в шпионаже, уполномочивал тайную полицию вскрывать его письма, подкупать лакея Гумбольдта для получения сведений и неоднократно даже обыскивать его комнаты{834}. Когда Гумбольдт вскоре после переезда из Берлина обмолвился о желании отправиться с экспедицией в Азию, Наполеон поручил коллеге ученого по академии составить тайный доклад об этом честолюбивом человеке{835}. Затем в 1810 г. Наполеон приказал Гумбольдту покинуть Францию в 24 часа. Без всякой явной на то причины Наполеон уведомил Гумбольдта, что тому больше не позволяется находиться в стране. Только благодаря вмешательству химика Жана Антуана Шапталя (будущего казначея Сената) Гумбольдту разрешили остаться в Париже{836}. Для Франции было честью, что в Париже живет прославленный Гумбольдт, сказал Шапталь Наполеону. Если бы Гумбольдта выслали, страна потеряла бы одного из величайших ученых.

Несмотря на недоверие Наполеона, Париж в Гумбольдте души не чаял. Ученые и мыслители высоко ценили его публикации и лекции, собратья по перу восторгались его приключенческими историями, в то время как модный парижский свет отдавал должное его изяществу и остроумию. Гумбольдт устремлялся со встречи на встречу и с одного званого ужина на другой. Теперь его слава распространилась так широко, что, когда он завтракал в кафе «Прокоп» подле «Одеона»{837}, он собирал вокруг толпу зевак. Извозчикам не требовался адрес, достаточно было сказать «к мсье Гумбольдту» – и было понятно, куда везти пассажиров{838}. По наблюдению гостя из Америки, Гумбольдт превратился в «идола парижского общества»{839}, умудрявшегося посетить вечером пять разных салонов, в каждом произнести скороговоркой получасовую речь и мчаться в следующий. По словам прусского дипломата, он всюду успевал{840}, а по наблюдению наведавшегося в Париж президента Гарвардского университета, «в любом предмете ориентировался, как у себя дома»{841}. Как заметил один знакомый, Гумбольдт был «опьянен своей любовью к науке»{842}.

В салонах и на приемах он встречался не только с учеными, но и с выдающимися художниками и мыслителями своей эпохи{843}. Холостой красавец, он почти всюду привлекал внимание женщин. Одна, отчаянно в него влюбившаяся, разглядела под его постоянной улыбкой «слой льда»{844}. На ее вопрос, доводилось ли ему любить, он ответил, что да, и «пылко», но то была любовь к науке, «первой и единственной избраннице».

Перебегая от одного собеседника к другому, Гумбольдт частил как никто другой, но голос его всегда оставался тих и приятен{845}. Он никогда не задерживался, «за ним было не углядеть», как жаловалась хозяйка одного из салонов{846}: стоило отвернуться – и он исчезал. Он был «строен, изящен и подвижен, как француз», со всклокоченными волосами и живыми глазами{847}. Теперь, разменяв уже четвертый десяток, он выглядел как минимум на десять лет моложе своего возраста. Когда Гумбольдт приезжал на прием, это было, как сказал другой знакомый, как если бы он открывал словесный «шлюз»{848}. Вильгельм, которому порой приходилось выслушивать от брата сразу по нескольку рассказов, после одной особенно затянувшейся беседы жаловался Каролине, что это было «обременительно для ушей, так как его поток слов был неистощим»{849}. Другой знакомый сравнивал Гумбольдта с «перегруженным инструментом», на котором постоянно играют{850}. Манера говорить Гумбольдта на самом деле была способом «мыслить вслух»{851}.