Открытый город

Он указал на поблекшую цветную фотографию в металлической рамке: широко раскинувшееся скопление белых зданий, позади – массивные зеленые горы. Я сказал, что только что дочитал роман одного марокканского писателя, Тахара Бен Желлуна.

– Да, я его знаю, – сказал Фарук, – у него большая репутация.

Хотел было что-то добавить, но тут подошел другой клиент – оплатить интернет, – и, пока Фарук высчитывал плату, получал деньги и давал сдачу, я запоздало уловил в его словах «большая репутация» неодобрительные нотки. Обратил внимание, что книга перед Фаруком – на английском языке. Он заметил мое любопытство, развернул книгу ко мне. Научная монография о работе Вальтера Беньямина «О понятии истории».

– Трудное чтение, – сказал он, – требует большой сосредоточенности.

– С этим здесь туго, – сказал я.

Подошел еще один клиент, и Фарук снова без заминки переключился на французский, а затем обратно на английский. Он сказал:

– Книга о том, как этот человек, Вальтер Беньямин, понимает историю в пику Марксу, хотя многие думают, что он сам – философ-марксист. Но Тахар Бен Желлун, как я уже сказал, – он пишет, исходя из определенного образа Марокко. Бен Желлун пишет не о жизни народа – нет, он пишет истории с элементами ориентализма. Его произведения – мифотворчество. Они не имеют ничего общего с реальной жизнью народа.

Пока он говорил, я кивал, а сам мысленно гадал, как только сочетаются этот запущенный брюссельский район, шумное маленькое интернет-кафе, крикливая пестрота коробок с шоколадом и жевательной резинкой на полках и сидящий передо мной улыбчивый серьезный мыслитель. А чего я, собственно, ожидал? Только не этого. Человек работает в интернет-кафе – обычное дело; человек работает в интернет-кафе, не закрывающемся даже на Рождество, – что ж, это в порядке вещей. Но чего-чего, а четкого, уверенного лексикона интеллектуалов, я никак не ожидал. Я горячо восхищался Тахаром Бен Желлуном как мастером гибкого и несентиментального повествования, но не стал спорить с мнением Фарука. Не стал, потому что слишком удивился, так что я лишь робко высказал мысль, что в романе «Коррупция» Бен Желлун всё-таки, возможно, уловил ритмы повседневной жизни. Книга о чиновнике и его внутренней борьбе, он вопрошает, хорошо ли брать взятки: к повседневной жизни – ближе некуда, верно? Зазвучал английский язык Фарука – череда вразумительных фраз, – и разрушил мои возражения. Я не мог угнаться за его аргументами. Он не утверждал впрямую, будто Бен Желлун пишет в угоду западным издателям, но намекал, что в общественно-социальной функции его прозы можно усомниться. Однако, когда я уцепился за эту мысль, он парировал ее несколькими фразами: «Есть и другие писатели, и их творчество имеет отношение к повседневной жизни и истории народа. Причем это не означает, что их хоть что-то связывает с идеалами националистов. Иногда от националистов им достается даже сильнее, чем другим».

Тогда я попросил его порекомендовать что-нибудь, близкое к правдивой литературе в его понимании. Фарук торжественно взял со стола обрывок бумаги и написал, медлительно, угловатыми, сцепленными между собой буквами: «Мухаммед Шукри „Голый хлеб“ в переводе Пола Боулза». Сам уставился на бумажку, потом сказал:

– Шукри – соперник Тахар Бен Желлуна. У них были разногласия. Видите ли, люди наподобие Бен Желлуна ведут образ жизни писателя-изгнанника, и в глазах Запада это придает им определенную… – тут Фарук помедлил, подбирая слово, – это придает им определенную поэтичность, если можно так сказать. Быть писателем-изгнанником – отлично. Но какое теперь изгнание, когда все беспрепятственно уезжают и приезжают? Шукри остался в Марокко, он жил со своим народом. Мне в нем больше всего нравится, что он был самоучкой, если это слово подходит. Он вырос на улице и сам научился писать на классическом арабском, но так никогда и не ушел с улицы.

Фарук говорил, казалось, без малейшей запальчивости. Я не до конца улавливал различия, которые он проводил, но их нюансированность впечатляла. В Фаруке была юношеская страстность, но его отточенные формулировки отличались простотой и, казалось, исходили от человека, прошедшего долгий путь (такой у меня возник образ). Его невозмутимость ставила меня в тупик. Наконец я сказал:

– Это же всегда нелегко, не правда ли? Я имею в виду, нелегко сопротивляться тяге к ориентализму. А те, кто станет сопротивляться, – кто будет их издавать? Какому западному издательству нужен марокканский или индийский писатель, который не увлекается ориентальными фантазиями или не утоляет потребность в них? Как-никак, Марокко и Индия для этого и существуют – чтобы быть царством ориентализма.