Открытый город

К пятидесяти годам – столько я дал бы ей, судя по внешности – женщинам часто приходится трудиться над тем, чтобы хорошо выглядеть. В возрасте той официантки – в двадцать с хвостиком, – достаточно быть хоть немножко смазливой. В этом возрасте всё остальное само собой складывается в гармоничную картину: кожа упругая, спина прямая, поступь уверенная, волосы здоровые, голос не мямлит и не дрожит. В пятьдесят приходится прилагать усилия. Вот почему этот день обернулся сюрпризом: сюрпризом для туристки, когда она почуяла мой явный, пусть и почти бессловесный интерес; и сюрпризом для меня, когда я подивился, какие у нее огромные серо-зеленые глаза, как печально и умно они смотрят, сколько в них страстной и совершенно неожиданной прелести. День приобрел свойства сновидения, и это сновидение теперь распространилось на ее руку – рука легонько, мимолетно прикоснулась к моей спине, когда я приподнял зонт, загораживая спутницу от дождя. Некоторое время мы стояли и созерцали неутомимый проливной дождь. А потом немного прошли пешком вместе по вымощенным булыжником улочкам, по оживленной рю де ля Режанс, почти не разговаривали, используя общий зонтик как предлог для того, чтобы подольше не расставаться. Но когда она предложила пойти к ней в гостиницу и немножко выпить, загадку ее недавнего прикосновения к моей спине вытеснила недвусмысленная ясность, и во мне окрепла решимость, откликнувшись на эту перемену. «Я поддамся этому безумию, – сказал я себе, а сердце тем временем заколотилось, – и зайду так далеко, насколько она согласится поддаться своему безумию». Ясность придала нам обоим смелости. Я поднялся вслед за ней по лестнице, не отрывая глаз от подола серой юбки, обрезанной – словно гильотинированной – чуть ниже колен.

В спальне с поддельным антиквариатом в стиле Людовика XV с нее вмиг слетела робость. Она обняла меня, и объятие перетекло в поцелуй в щеку. Я поцеловал ее в шею – какая же длинная у нее шея, не ожидал – и в лоб (надо лбом возвышалась копна волос, под тусклой гостиничной лампой снова почти сплошь поседевших), и, наконец, в губы. Талия у нее была пухлая, мягкая; женщина тотчас опустилась на колени и вздохнула. Я, помотав головой, – мол, не надо преклонять колени – поднял ее. А затем мы оба, вместе, бухнулись на пол у барочной кровати, оба прислонились к атласному декоративному чехлу, и я задрал ее льняную юбку.

Потом она назвала мне свое имя – Марта? Эстер? я его моментально позабыл – и не без труда растолковала, что отвечает за организацию командировок в Конституционном суде в Брно. У нее есть взрослая дочь, она инструктор по лыжам в Швейцарии. Про мужа – есть он или нет – ничего не говорила, а я не спрашивал. Я назвался: «Джефф, бухгалтер из Нью-Йорка». В этой неизобретательной лжи было что-то жалкое, но был и юмор, в котором я находил смак, смирившись с необходимостью наслаждаться им в одиночку. Затем мы откинули покрывало с непримятой постели и заснули. Когда мы проснулись, часа через два-три, уже стемнело. Не проронив ни слова, я оделся, но на сей раз в молчание вплетались улыбки. Я еще раз поцеловал ее в шею и ушел.

В парке уже горели фонари, а дождь перестал. Люди гуляли парами, семьями, одни направлялись на концерты, другие – в рестораны. Я чувствовал легкость и признательность. Мне редко доводилось видеть Брюссель таким щедрым на ласку. В листьях зашуршал ветер, и я спросил себя, запомню ли ее лицо; нет, вряд ли. Но она постаралась, чтобы всё это далось мне легко, мой первый раз после Надеж, кое-что необходимое, чем я собирался заняться, но медлил. Теперь дело сделано, сделано так, что о лучшем я не могу и мечтать. Самое замечательное, что ей это было в удовольствие, заключил я; мы – просто два человека, которых занесло в дальние края, два человека занялись вдвоем кое-чем, чем им вздумалось заняться.

К чувству легкости и признательности примешалась грусть. До Эттербека оставалось еще несколько миль, и, пока я шел туда пешком, одиночество вернулось. «Это не может случиться снова», – такие слова я собирался ей сказать, но сообразил, что имею в виду что-то слегка иное и, в сущности, никакие слова ни к чему. Я вернулся в квартиру и на следующий день никуда не выходил. Валялся на кровати и читал «Camera lucida» Барта. Под вечер зашла Майкен, и я отдал ей деньги.

То ли на следующий вечер, то ли днем позже я нашел обрывок бумаги с телефоном, написанным рукой доктора Майотт, и решил пойти в интернет-кафе. Фарука там не было. За стойкой сидел тот, постарше, – чинный, с желтушной кожей. Густые, как щетка, усы, глаза навыкате. Я кивнул ему и зашел в телефонную будку. Трубку взял мужчина, но, когда я заговорил по-английски, он позвал доктора Майотт.

Она подошла к телефону и сказала: «Алло, кто это? О да, как ваши дела, но, простите, напомните, где мы познакомились?» Я напомнил. «Ах да, разумеется. Вы приехали в Бельгию на месяц, на три недели? Когда уезжаете? А-а, так скоро? Понятно. Что ж, позвоните-ка мне в понедельник – сходим куда-нибудь пообедать или еще что-нибудь придумаем, пока вы еще здесь».