Открытый город

Я спросил, не думал ли он стать писателем, а он сказал, что даже это ему неясно. Сказал, что сначала выучится и придет к пониманию, и только после этого выберет форму своей будущей деятельности. Меня потрясло благородство его цели, то, сколько в ней идеализма и старомодного радикализма, как уверенно он о ней говорит, словно вынашивал ее много лет; и, хотя мой внутренний голос скептически бурчал, я поверил в цель Фарука. Но в то же время невольно призадумался из-за его пересказа нашего давешнего разговора – его утверждения, что в прошлый раз он назвал себя самоучкой. Мелочь, конечно, но (я был уверен, что память меня не обманывает) тогда он назвал этим словом только Мухаммеда Шукри, не себя. Мелкий образчик не то чтобы ненадежности, но определенного изъяна памяти Фарука, изъяна, который легко прозевать – так уверенно Фарук держится. В любом случае, мне пришлось скорректировать, пусть и слегка, свое былое впечатление, что передо мной вдумчивый человек. После этих мелких промашек – были и другие, но, в сущности, незначительные, не заслуживающие даже клейма «ошибка» – я стал меньше робеть перед ним.

«Случай в американском университете, – сказал Фарук, – наложился в моих размышлениях на идею Фукуямы о конце истории. Нельзя – это, помимо всего прочего, самонадеянно – считать, что текущая реальность западных стран – вершина истории человечества. Ректор употреблял все эти термины: „плавильный котел“, „салатница“, „мультикультурализм“ – но я их не приемлю. Больше всего я верю в несходство. Помните, я рассказал вам историю насчет Малкольма Икса: вот чего не понимают американцы – не понимают, что иракцы никогда не смогут одобрить власть иностранцев. Даже если бы Египет вторгся в Палестину, чтобы спасти палестинцев от Израиля, палестинцы не смогут с этим смириться – им не захочется жить под властью египтян. Никому не нравится иностранное господство. Знаете, как сильно ненавидят друг друга Алжир и Марокко? В таком случае сами можете себе представить, во сколько крат ужаснее было бы вторжение западной державы. Должно быть, Беньямин поможет мне лучше в этом разобраться, должно быть, его неявный пересмотр Маркса поможет мне понять историческую структуру, в которой несходство возможно. Но я также верю в божественный принцип. Ислам может кое-что предложить нашей мысли. Знаете Аверроэса? Не вся западная мысль исходит исключительно с Запада. Ислам – не религия, а образ жизни, и он может кое-что предложить нашей политической системе. Я всё это говорю не для того, чтобы объявить себя типичным представителем ислама. На самом деле я, видите ли, плохой мусульманин, но когда-нибудь вернусь к соблюдению обетов. Сейчас я соблюдаю их не очень усердно».

Он сделал паузу, испустил смешок, поглядывая на меня: какова моя реакция на его слова? Я ничем не выдал своих мыслей. Лишь кивнул в знак того, что слушаю. У стойки собрались три или четыре клиента, а Фарук с улыбкой продолжил: «Но вот в чем штука – я пацифист. Я не верю в насильственное принуждение. Знаете ли, если даже кто-то сюда ворвется и прицелится в моих родных, я не смогу его убить. Я говорю как есть, напрасно вы смотрите так удивленно. Но, друг мой, – произнес он тоном, намекающим на подведение черты под беседой, – давайте встретимся послезавтра. Вы знаток философии, но также вы американец, и я хочу побольше поговорить с вами кое о чем. По субботам я работаю до шести. Может, встретимся вон там напротив? В португальском ресторане „Каза Ботельу“ там на углу, – и он показал на другую сторону улицы – давайте встретимся вечером в субботу».

В субботу я поднялся по крутому склону по Шоссе д’Иксель прямо к Порт де Намюр, пробрался сквозь толпу субботних покупателей, вышел на Авеню Луиз и, сделав крюк, дошел до Королевского дворца. Время от времени, заглядывая в лица женщин, ежившихся от холода на трамвайных остановках, воображал: а вдруг это моя Ома? Всякий раз, когда я бродил по городу, меня посещала мысль, что такое возможно, – может статься, я ее увижу, может статься, я хожу тем же маршрутом, которым много лет ходит она, ею действительно может оказаться одна из этих старушек в ортопедических туфлях, со сморщенной хозяйственной сумкой, порой размышляющая, как поживает единственный сын ее единственной дочери. Но я чуял: это лишь полет ностальгических фантазий, греза про если бы да кабы. Почти никаких зацепок у меня не было, и поиски, если мои жалкие попытки вообще заслуживали такого названия, обратились в пшик и выражались лишь в смутном воспоминании о дне, когда она побывала с нами у скалы Олумо в Нигерии и безмолвно массировала мне плечо. Предаваясь этим мыслям, я задался вопросом: неужто Брюссель заманил меня сюда по загадочным причинам, которых я и предположить не могу, и маршруты, которыми я бездумно хожу по городу, диктует некая логика, никак не связанная с историей моей семьи?