Открытый город

А теперь, в соборе, глядя на эту женщину, неторопливо складывающую телескопический шланг пылесоса, я подумал, что и ее пребывание в Бельгии – тоже, возможно, попытка позабыть о прошлом. Ее присутствие в церкви – возможно, двойной эскапизм: спасение от требований, налагаемых семейной жизнью, и убежище от того, что она, возможно, повидала в Британском Камеруне или Конго, или даже в Руанде. Да, возможно, это бегство не от чего-то, что совершила она сама, а от чего-то, что видели ее глаза. Могу лишь предположить. Мне никогда не докопаться до правды, потому что она держит свои секреты под неослабным контролем, совсем как женщины, которых писал Вермеер в том же сером освещении на низменностях; ее молчание, подобно их молчанию, казалось абсолютным. Я обошел вокруг хоров, а когда в северном приделе разминулся с той женщиной, лишь кивнул ей, уже направляясь к дверям. Но у выхода внезапно появился еще кто-то. Я опешил. Оказывается, я даже не заметил, как он приблизился со спины: мужчина средних лет, белый, с окладистой бородой. Приходский священник или сторож собора, предположил я. Он же, вообще не обратив на меня внимания, удалился своей дорогой – пошел по южному приделу с хорами, ступая бесшумно.

В вестибюле ресторана работал телевизор с приглушенным звуком: показывали новости. На экране – фото бурного моря с птичьего полета, надпись извещала: Ла-Манш, британцы называют его «Английский канал». Я смог лишь разобрать, что контейнеровоз терпит бедствие во время шторма, все двадцать шесть членов экипажа пересели на спасательные плоты и покинули судно. Корабль, прямоугольный и оранжевый, казавшийся игрушечным, опасно кренился на бушующих волнах, а вокруг его полузатопленной туши, куда ни глянь, подпрыгивали малюсенькие оранжевые плоты. Эту картинку сменил прогноз погоды – весть, что буря захлестывает Европу и быстро смещается на восток. Германия уже серьезно пострадала: рухнувший мост, купы сломанных деревьев, раздавленные машины. Тут кто-то прикоснулся к моей руке. Доктор Майотт. Она поцеловала меня в щеку и сказала:

– Такой жути не бывает никогда, у нас много лет не бывало такой странной зимы; пойдемте пообедаем. – А потом добавила: – Погодите, я забыла: вы предпочитаете английский, так? О’кей, я запомню, будем говорить по-английски.

Мы сели около большого окна, доходящего до пола, и оно было словно бы завешено простыней – снаружи лил дождь. Она сказала, что только что побывала на совещании насчет одного фонда, к которому имеет отношение.

– Ненавижу совещания, – сказала она, – многое намного проще, если решения принимает кто-то один.

Да, несложно вообразить ее стиль общения в операционной или на совещаниях. Она отломила кусок булки и, быстро жуя, вчиталась в меню, а затем сказала – чуть ли не с бухты-барахты:

– В самолете мы с вами разговаривали про джаз? По-моему, разговаривали, так? Но если вы любите джаз, я расскажу вам о Кэннонболле Эддерли. Он был моим пациентом.

Ее руки с изящными жилками вен умело разламывали булку. «Она выглядит намного старше, – подумал я, – чем при первом знакомстве».

– Точнее, – продолжала она, – его брат, Нат Эддерли, был моим пациентом в Филадельфии. Мне пришлось извлечь из его желчного пузыря несколько камней, а через Ната я познакомилась с Кэннонболлом, а потом сам Кэннонболл стал моим пациентом. У него было высокое давление, видите ли. Так или иначе, благодаря братьям Эддерли мы – мой муж и я – познакомились с многими великими джазменами шестидесятых годов. С Четом Бейкером.

Официант, вылитый Обеликс, подошел принять заказ: она выбрала waterzooi  [44], я – телятину. Она спросила, люблю ли я вино, я сказал, что да, и она заказала графин божоле.

– И с Филли Джо Джонсом, ударником, и с Биллом Эвансом. Арта Блейки знаете? Кэннонболл любил всех знакомить, так что благодаря ему мы повстречали самых разнообразных персонажей. А на сколько концертов сходили – не счесть! Потом стали ходить реже, когда в середине семидесятых Кэннонболл умер. У него случился инсульт, а ведь он, как и все ребята, те, остальные, был ужасно молод. Ушел в сорок два, или в сорок шесть, кажется.

Я был счастлив находиться здесь, упивался тем, как она выуживает из памяти каждую словесную виньетку, словно кролика из шляпы. Имена джазистов, которыми сыпала доктор Майотт, для меня ничего не значили, но я понимал, что она почерпнула что-то необыкновенно важное из среды, куда когда-то вошла, а, точнее, попала случайно.

Мне открылось: до чего же мимолетно чувство счастья, как хрупка его основа; теплый ресторан, если ты недавно промок под дождем, ароматы еды и вина, интересный разговор, тусклые блики естественного освещения на полированной столешнице из вишневого дерева. Нужно так мало, чтобы переключить настроение на шкале, – совсем как переставляешь фигуры на шахматной доске. Подметить это на пике счастливого мгновения – значит подвинуть одну из этих фигур, чуть убавляя накал счастья.

– А ваш муж, – сказал я, – он ездит в Брюссель не так часто, как вы?