Открытый город

Дойдя до другой окраины парка, я увидел, что на эрху играли не один, а двое. Играли в унисон, сидя вместе на каменной ограде, лицом к ним стояла молодая женщина и пела. Около музыкантов стояла кучка людей – три женщины и мужчина, все уже очень немолодые: разговаривали и разминались. Одна женщина держала на руках ребенка, играла с ним и, неспешно расхаживая туда-сюда, ставила ноги так, чтобы их мыски указывали на траву впереди по ее курсу: ноги переставляла поочередно. Ее продуманные движения были как бы тенью движений танцовщиц – запаздывающей тенью. Я долго сидел на траве, слушая эрху и певицу. Было холодно. Певица пела тихо, в точности вторя нотам, извлекаемым смычками. В кульминационные моменты исполнители кивали друг другу. Я думал о Ли Бо и Ван Вэе, о произведениях Гарри Парча – его песнях с меняющейся высотой тона, – а также об опере Джудит Уэйр «Утешение ученостью», – о всем, что у меня первым делом ассоциировалось с этой китайской музыкой. Песня, погожий день и вязы – так могло быть в любой день последних полутора тысяч лет.

В «Нью-Йорк таймс», в некрологе, прочитанном мной в тот день, говорилось, что В. писала о зверствах бестрепетно. А могли бы написать «без трепета, который был бы заметен со стороны», ведь всё это на нее действовало, подспудно, на глубоко затаенном – никто бы ни за что не догадался – уровне. Вряд ли я смогу вообразить, как сейчас мучительно больно ее родным – мужу, отцу и матери. Я вернулся к холму в месте, где раньше вошел в парк. Женщины всё еще танцевали. Многие из них – это я подметил только теперь – одеты в красное или розовое. Что-то не припомню, действительно ли в китайской культуре красный цвет приносит удачу. Слабый голос эрху всё равно протискивался между громыханием ударных из магнитофона танцовщиц и, казалось, на его зов мои мысли приходили духи былого, те самые, которым В. так усердно отдавала дань памяти в своих научных работах. Повернувшись спиной к танцовщицам и вновь окинув взглядом ширь залива, я присел на зеленую деревянную скамейку. Любопытный юнко: верхняя половина тела черная, нижняя – белая, – приблизился вскачь прямо к моим ногам. Он был крохотный и вскоре улетел. На скамейке сидел еще один человек – в льняном костюме, тщательно начищенных ботинках и соломенной шляпе: в зимний день одет по-летнему. Рубашка у него была желтая, а галстук – темно-коричневый… тут череду мыслей оборвал внезапный смех китаянок у нас за спиной. А усы у него были белоснежные, аккуратно подстриженные. Мужчина чинно, не спеша читал «Эль Дьарио». Так мы сидели вдвоем, и я разглядывал зелень парка. Мы ничем не давали понять, что замечаем присутствие друг друга, хотя меня внезапно обуяло желание рассказать ему во всех подробностях о жизни В., об огромной значимости ее трудов, о ее трагической смерти. Мы просто сидели, и день скатывался с холма перед нами и уплывал ввысь над травой, над заливом, где сновали взад-вперед паромы, а оттуда на юг, в сторону статуи Свободы.

Когда я вернулся домой, всё еще не помня пин-кода своей карты, то упрямо не стал заглядывать в банковские документы. Уверил себя, что в положенное время номер сам всплывет в памяти. А потом начисто позабыл об этом происшествии. На следующий день из «Ситибанка» позвонили сообщить, что зафиксировали около дюжины неудачных попыток снять деньги с моего счета. С сотрудницей я балагурил, поклялся, что виноват не какой-то вор, а мой зачаточный склероз; карте ничто не угрожает, вам незачем беспокоиться. Но, закончив телефонный разговор, присел на кровать в безмолвии своей квартиры. Я было позабыл о происшествии, но оно вспомнилось ярче и на сей раз расстроило меня сильнее, на сей раз – без свидетелей и регистрации в журналах операций. На сей раз от этого престранного ощущения было труднее отделаться – от воспоминания о том, как я стоял один, стоял на Уоллстрит, обеспамятев, жалкий старик-юнец, топчущийся на месте, снедаемый нервозностью, пока окрест, куда ни глянь, элегантные господа заключают сделки, говорят и по сотовым и поправляют запонки. Мне вспомнилось, что я увидел полицейского: в его кобуре блеснул автоматический пистолет; вспомнилось, как меня разобрала престранная зависть к этому оружию – оружию, начисто лишенному амбивалентности, сулящему опасность. Я вообразил, что позабыл не только этот номер, но и все номера, а заодно все имена, а заодно позабыл, что вообще привело меня на Уоллстрит. Я встал с кровати и проверил духовку.

В тот же день пошел снег – первый снегопад, увиденный мной воочию с начала сезона. Обескураживающее ощущение потери равновесия нахлынуло, когда я смотрел, как снежинки сыплются с неба и, соприкоснувшись с землей, исчезают. А потом миновала чуть ли не целая неделя, холодный фронт вновь отступил в темные закоулки нашей зимы-беззимья, а я все еще не мог припомнить четырехзначный код. В конце концов я отыскал его в документах и вернул себе то, что по необъяснимой причине ускользало – вроде близко, а не ухватишь.

14