Открытый город

Я не мог установить, выражала ли эта мелодия некую горделивую гражданственность или придавала торжественность похоронам, но она так четко совпала с моим воспоминанием об утренних построениях в отрочестве, что я внезапно потерял ориентацию в пространстве и испытал блаженство – так кто-то, оказавшись в величественном старинном особняке, заглянув издали в зеркала, сплошь покрывающие стены зала, может отчетливо увидеть мир удвоенным. Я больше не понимал, где кончается осязаемая вселенная и начинается отраженная. Эта копия один в один – копия каждой фарфоровой вазы, каждого тускло блестящего пятна на каждом стуле, сделанном из мореного тика, – простиралась до точки, где мое зеркально отраженное «я», как и я сам, замерло вполоборота. И этот мой двойник ровно в тот же миг начал биться над той же проблемой, что и его в равной степени озадаченный оригинал. Быть живым, как представлялось мне, когда я стоял там, обуянный всеми возможными печалями, – значит быть оригиналом и отражением сразу, а быть мертвым – значит отколоться, остаться только отражением.

17

Весной в тело планеты Земля вновь вернулась жизнь. Я пошел с друзьями на пикник в Центральный парк, и мы уселись под магнолиями, уже растерявшими свои белые цветы. По соседству вишни, перевешиваясь через сетчатый забор позади нас, пламенели розовыми бутонами. Терпение природы неисчерпаемо, и что-то одно начинает существовать после того, как что-то другое уступает ему место; цветы магнолии умирают одновременно с тем, как цветы вишни пробуждаются к жизни. Солнечные лучи, просвечивая сквозь лепестки, расцвечивали пятнами сырую траву, а оттого, что тысячи молоденьких листьев приплясывали на апрельском ветру, деревья за лужайкой время от времени казались призрачными. Я лежал наполовину в тени, наполовину на солнце, наблюдая за идущим ко мне черным голубем. Он остановился, а потом вспорхнул и пропал из виду за деревьями, а потом вернулся неуклюжей, как у всех голубей, походкой, – возможно, искал хлебные крошки. А высоко над птицей и надо мной внезапно возникло видение – три круга, три белых круга на фоне неба.

В последние годы я подметил, что моя коммуникабельность сильно зависит от освещения. Зимой я ухожу в себя. А когда ее сменяет другое время года, долгими солнечными днями в марте, апреле и мае намного чаще ищу людского общества, чаще замечаю за собой обостренное внимание к картинам и звукам, цветовым оттенкам, структурам, движениям и запахам большого мира – не только к тому, что наблюдаю на работе и дома. Холодные месяцы действуют на меня отупляюще, а весну я переживаю как постепенное пробуждение органов чувств. В тот день мы были в парке маленькой компанией, вчетвером, и все полулежали на большом полосатом покрывале, ели питу с хумусом, поклевывали зеленый виноград. Откупоренную бутылку белого вина – вторую за день – прятали в магазинном пакете. Погода была теплая, но не настолько, чтобы Большая Лужайка кишела народом. Мы были частью массовки горожан в тщательно срежиссированной буколической идиллии. Моджи прихватила с собой «Анну Каренину» и, облокотившись, читала этот толстый том – издание в одном из новых переводов – лишь изредка отвлекаясь, чтобы вставить слово в общую беседу. А в нескольких ярдах от нас молодой отец звал малышку, бредущую куда глаза глядят: «Анна! Анна!»

Ах да, над нами пролетел самолет – так высоко, что ворчание его моторов почти растворилось в нашем разговоре. А потом остался только бледный инверсионный след, а едва след растаял, мы увидели, как разрастаются три белых круга. Круги парили, и казалось, что они проваливаются выше и выше, одновременно проваливаясь вниз, а потом всё прояснилось – как в видоискателе фотоаппарата, когда наводишь на резкость, – и мы увидели внутри каждого круга силуэт человека. Каждый человек, каждый из этих летающих людей направлял свой парашют то влево, то вправо, и, наблюдая за ними, я почувствовал, как вскипела в жилах кровь.

Теперь встрепенулись все, кто был на лужайке. Игры в мяч прекратились, голоса зазвучали громче, поднялся лес рук, тычущих вверх. Малышка Анна, ошеломленная не меньше всех нас, вцепилась в папину ногу. Парашютисты были опытные: подлетели друг к другу, образовав фигуру наподобие волана, а затем снова разлетелись и взяли курс на середину лужайки. Они приближались к земле, падая всё быстрее. Я вообразил свист воздуха в их ушах в то время, как они рассекают воздух, вообразил их непреклонную сосредоточенность при подготовке к приземлению. На высоте примерно пятьсот футов мне стало видно, что они в белых комбинезонах и стропы тоже белые. Шелковые парашюты напоминали исполинские белые крылья инопланетных бабочек. Казалось, на мгновение смолкли все звуки окружающего мира. Зрелище того, как люди осуществляют древнюю мечту о полете, предстало взорам в полной тишине.