Открытый город

Лавка, где я был единственным покупателем, представляла собой микрокосм, копию всего Чайнатауна в миниатюре, с необозримыми грудами занятных вещей: к потолку, словно абажуры, подвешены изящные бамбуковые и металлические клетки для птиц, образующие целые джунгли; на старомодном прилавке, отделяющем покупателя от хозяйских владений, – наборы резных шахматных фигур ручной работы; лаковые изделия – новодел в стиле династии Мин – самой разной величины: от крошечных декоративных горшочков до пузатых циклопических ваз, внутри которых можно спрятать человека; юмористические брошюрки «Конфуций плохого не посоветует», изданные на английском в Гонконге, – советы джентльменам, мечтающим об успехе у дам; тонюсенькие деревянные палочки для еды на фарфоровых подставках; стеклянные миски практически всех цветов и форм, толстостенные и тонкостенные; а высоко над полками с более прозаичными товарами, за стеклом на галерее, казавшейся бескрайней, – ряд ярко раскрашенных масок, коллекция всех выражений лица, возможных в драматическом искусстве.

Посреди всего этого пестрого изобилия сидела старуха; на миг, когда я вошел, встрепенулась и вновь погрузилась в чтение китайской газеты, бережно сохраняя атмосферу полной герметичности, которую – в это поверить было несложно – ничто не нарушало с тех пор, когда из уличных корыт лице поили лошадей. Стоя в этой тихой лавчонке, где в воздухе мельтешили пылинки, на потолке поскрипывали вентиляторы, а на стенах, обитых деревянными панелями, не было ни одной зримой приметы нашего столетия, я испытал ощущение, что скользнул в диковинную расщелину пространства-времени и с равной вероятностью могу находиться в любой из множества стран, куда добирались китайские купцы, куда они возят товары на продажу столько, сколько существует глобальная торговля. В то же мгновение старуха, словно чтобы подтвердить или, самое малое, продлить иллюзию, сказала мне что-то на китайском и указала на окно. Я увидел, что мимо идет мальчик в какой-то парадной форменной одежде, с барабаном – так называемой басбочкой. За ним немедля последовала шеренга мужчин с медными духовыми инструментами: никто не играл, но все чинно шли в ногу, маршируя по узкой улочке, опустевшей, как по волшебству: покупатели уступили дорогу оркестру. Старуха и я наблюдали за музыкантами из лавки, где царило какое-то потустороннее затишье; кроме скрипа вентиляторов, ни единого звука, а мимо тем временем шагают, шеренга за шеренгой, музыканты китайского духового оркестра с тубами, тромбонами, кларнетами, трубами: мужчины всех возрастов, у некоторых щеки отвисли, другие, судя по внешности, только на пороге пубертата – с первым черным пушком на подбородках, – но все с крайне серьезным видом держат на весу свои золотые инструменты, шеренга за шеренгой, и, наконец, словно чтобы завершить процессию в едином стиле, прошествовало трио с малыми барабанами, а за ним проплыл самый последний барабан – басбочка в руках настоящего богатыря. Я провожал их взглядом, пока процессия не скрылась за последним из бронзовых будд, сидевших в витрине и выглядывавших наружу. Будды улыбались этой сцене с привычной безмятежностью, и все улыбки казались мне одной и той же улыбкой – улыбкой тех, кто воспарил над заботами простых смертных, архаической улыбкой, улыбкой древнегреческих куросов над гробницами, улыбкой, свидетельствующей не о наслаждении, а о полной отрешенности. С улицы долетела до нас – до меня и старухи – первая цепочка нот: труба сыграла два такта. Эти двенадцать нот – духовные двоюродные сестры горна, играющего за кулисами во Второй симфонии Малера, – были подхвачены всем оркестром. Хроматическая, приблюзованная музыкальная фигура, которая в прошлой жизни наверняка была гимном христианских миссионеров, погребальной песнью, напоминающей то ли шум далекой бури, то ли рев прибоя, скрытого от глаз какой-то преградой. Песня незнакомая, но во всем созвучная немудрящей искренности песен, которые я в последний раз пел во дворе Нигерийской военной школы, песен из англиканского сборника «Песни хвалы», которые были для нас ежедневным ритуалом много лет назад, в нескольких тысячах миль от этой пыльной, залитой солнцем лавки, где я стоял в то мгновение. Я весь задрожал, когда в помещение прорвался гортанный хор медных духовых, когда туба неспешно перебрала низкие ноты, когда всё это звучание вплыло в лавку, словно потоки прерывистого света. А затем, почти неуловимо замедляя темп, музыка стала тише: оркестр маршировал, уходя всё дальше и дальше, теряясь в шуме мегаполиса.