Открытый город

В то же утро она перезвонила мне и сказала, что будет лучше, если она скажет мне правду – так всем будет проще: она помолвлена. Он американец гаитянского происхождения, она дружила с ним уже долгое время – дружба семьями. Поженятся они в конце лета. «Будет лучше, – сказала она, – если я воздержусь от звонков. На какое-то время; так лучше».

Ощущение было – как от язвенной болезни: слишком много всего стряслось одновременно. Что она себе навоображала – чего я, по ее мнению, от нее хочу? Но я понял, что она дала мне свободу от робких надежд, которые я таил. Помогла отчетливо подвести черту под историей, которая так или иначе давно закончилась. Вот только досадно, как долго это тянулось, сколько я размышлял об этом понапрасну; и на себя я тоже досадовал, за то, что удивился случившемуся, – отчего я не ожидал, что она так решительно и быстро начнет с чистого листа? Итак, два моих горя мешались друг у друга под ногами. Днем я решил послушать на стереосистеме «Кофейную кантату» Баха и улегся на кровать. Это была запись в исполнении оркестра «Академия старинной музыки». Музыка, ритмичная и оживленная, не находила ни одной лазейки, чтобы проникнуть в мою душу, но я не выключал проигрыватель – видел в ней красоту, даже когда этой красоты не чувствовал. А потом подумал, что, пожалуй, Перселл будет уместнее – лучше успокаивает, – и тогда поставил «Вечерний гимн»: переложение красивое, для тенора и шести виол, но вещь слишком уж заунывная, и к ней я тоже остался равнодушен. Итак, я лежал в тишине, наблюдая за пылинками в воздухе, пока не решил встать и сходить по делу, которое всё время откладывал: отправить посылку, которую давно собирался отправить, – встать и прогнать взашей жалость к себе.

Я вошел в парк «Морнингсайд». На земле до сих пор лежал снег – кое-где, грязные лоскуты. Это был мир бурого и черного, серого и белого. Шел я медленно, словно бы против своей воли. А потом остановился: возникло отчетливое ощущение, что за мной наблюдают. На дереве я увидел сарыча. А точнее, он увидел меня. Его хищный взгляд вонзился в мой затылок, и я обернулся, и обнаружил его – он сидел, весь – решительность, на низкой ветке в двадцати футах, не дальше, от меня. В парке было безлюдно, солнце манкировало своими обязанностями – не показывало носа, пряталось. Сарыч был могучий, крупный, его внушительный вид олицетворял всю изощренную замысловатость эволюционного процесса. «Возможно, – подумал я, – он близкий родственник Бледного Самца – знаменитого сарыча из Центрального парка, гнездившегося на одном из зданий на Пятой авеню, – или даже Бледный Самец собственной персоной». На меня он смотрел скорее безразлично, чем презрительно. Так мы смотрели и смотрели друг на друга, пока мне не стало жутко – и тогда я опустил глаза, повернулся к нему спиной и осторожно, плавно удалился, преследуемый ощущением, что его глаза меня буравят.

Когда я вышел из парка чуть севернее Сентрал-Парк-Норт, народу на улицах было немного. Под аркой рядом с дверями почты устроились двое мужчин; одного из них я видел не впервые. На его лицо ниспадали засаленные каштановые волосы, напоминавшие бечевки. Борода густая, с проседью, а источаемый им запах выдавал, что этот человек не мылся несколько недель; ноги, босые, вытянутые вперед – в такой позе он сидел – пепельного оттенка. Второй мужчина – опрятный, намного моложе первого, никогда не попадавшийся мне на глаза, – опустился на одно колено, держа в руках ступню товарища. Подойдя поближе, я увидел, что они разговаривают, тихо и задушевно, словно сидят за ужином в ресторане. Разговаривают по-испански и время от времени смеются, словно не отдавая себе отчета в том, что беседуют прилюдно, не замечая моего пристального взгляда. Опрятный стриг чумазому ногти на ногах. Так бережно, что я невольно предположил: наверное, тот, кого он обихаживает, – его родственник, скорее всего, отец или дядя.