Открытый город

На крупнейшем птичьем рынке Басры прогремел взрыв, и вот как выглядела эта сцена: перья попугаев, крики умирающих животных, какие-то кровавые ошметки, искалеченный двигатель, разломанный стул, а также скомканные – чудилось, они не из проволоки, а из шпагата – клетки. По радио госсекретарь заговорил о начинающейся наступательной операции в восставших районах Багдада, контролируемых шиитами. Я пришел на птичий рынок и увидел тушки собак, лежащие рядом с трупами людей. Женщины в черных платьях рыдали, били себя кулаками в грудь. Там был один мужчина – отец, даже после смерти бережно державший в руке ампулу с инсулином, которую нес домой дочке. Я почувствовал, что очень устал; собственно, перед моим мысленным взором проползла строка устал до смерти. Я был в привычном белом халате, в галстуке с приспущенным узлом. На птичьем рынке была моя мать. Она была в парандже, и там же, вместе с ней, была Надеж, в такой же одежде. Мать спросила: «Что хуже бомб?» Надеж сказала: «Клопы!» Между собой они говорили на йоруба. Мать сказала: «Послушай свою сестру, Джулиус». Я собрался было ее поправить.

Час ночи, а я, оказывается, заснул не раздеваясь. Я развязал галстук и переоделся, глотнул воды из стакана на тумбочке. Перед тем, как заснуть, я читал пролог «Петрапахаря». Из всех длинных, аллитеративных описаний в моей голове удержался только образ Уильяма Ленгленда – как он странствует по белу свету, видит разнообразные труды и беды рода людского, а потом присаживается на одном из Малвернских холмов и смотрит на воды ручья. Его сморило, он «стал грезить, засыпая», и в снах ему явилось волшебное видение реальной действительности, и, едва приступив к чтению этой части, я заснул.

По другую сторону штор мигал дрожащий свет уличного фонаря. Я чувствовал голод, но совершенно не чувствовал аппетита. В холодильнике нашлась свиная отбивная, и, пока я ее жевал, стоя перед открытым холодильником, мимо пронеслась в ночи сирена «скорой». Я открыл окно, и в комнату ворвался воздух – один сплошной порыв ветра, словно бы дожидавшийся, пока его впустят. Пульсация моего сознания вторила трепету фонаря за шторой. Мир внизу был гол, почти ничем не похож на «прекрасное поле, полное народа» из видения Ленгленда. Я принял две таблетки ацетаминофена и снова заснул. Завтра суббота, в эти выходные я свободен от дежурств – можно поспать подольше и без беспокойства, причиняемого сновидениями. А, проснувшись, решил сходить по кое-каким делам и после обеда, если день к тому располагает, навестить старого профессора.

Дверь подъезда мне открыл привратник. Воздух в лифте был влажный, с запахом пота. Мэри – какое огромное у нее пузо – впустила меня в квартиру. Внутри всё было темно и серо.

– Он очень болен, – сказала она. – Он в спальне, идите туда, он будет рад вас видеть.

Но когда мы подошли, я увидел, что какой-то мужчина, отбросив тень на дверной проем, вошел прежде меня. Врач. Мэри жестом велела мне обождать. Я зашел в гостиную и присел под кольцом полинезийских масок из коллекции доктора Сайто. Из спальни доносились голоса. Когда врач вышел, его лицо выражало добродушие. Улыбнувшись так, что его лоб и щеки сморщились, он кивнул мне и ушел. Я вошел в спальню, повидать профессора Сайто: он лежал на кровати съежившись, маленький, белый, ослабший – таким слабым я еще никогда его не видел. Одни только глаза – и неважно, что глаза у него слезились, что глаза были полузакрыты – присутствовали здесь, казалось, в полном смысле слова. Его голос исходил, казалось, не из его губ – губы, в любом случае, почти не шевелились, – а из какой-то другой точки комнаты. Голос был придушенный, профессор часто пыхтел. Тем не менее говорил он, как человек в ясном сознании.

– О, здесь еще один врач, – сказал он. – Похоже, я нарасхват. Но, Джулиус, не знаю уж, как принято делать это у вас в Африке, но должен вам сказать: я готов уйти в лес. Я готов туда уйти. Мне пора уйти в лес и прилечь, и пусть за мной придут львы. Я сделал, полагаю, уже достаточно, я прожил хорошую жизнь, а в эту минуту у меня ужасные боли. Кто станет утверждать, что девяносто лет – слишком мало? Пора.

Я сел рядом, подержал в своей руке его маленькую, холодную руку. Он утомился, и я оставил его – пусть отдохнет. Сказал ему, что скоро приду снова.

Под вечер того же дня, не желая оставаться с глазу на глаз с образом Смерти – витавшим в моей комнате персонажем в дешевом костюме, с дурными манерами, – я позвонил своему другу и зашел к нему домой. У него гостила дочь, умненькая девятилетняя Клара, постоянно жившая со своей матерью. «Но она вышла побродить», – сказал он. В его гостиной было два окна: одно на запад, на Амстердам-авеню, другое – на юг, во дворик, огороженный со всех четырех сторон: куда ни глянь, кирпич, бетон да небольшие окна соседних квартир. Эти окна одно за другим засияли теплым вечерним светом. Посередине двора, в остальном пустого, росло высокое дерево – голое, с густой, замысловатой кроной. По моим предположениям, здесь ему не хватало солнечного света, но выглядело оно вполне здоровым.