Открытый город

– Рай-дерево, – сказал мой друг. – Я это знаю, потому что мне тоже стало любопытно, и я порылся в справочниках. Ботаники называют его видом-захватчиком. Но так можно назвать всех нас, верно? Однажды, спустившись во двор, я почуял, как пахнет обломанная ветка – совсем как кофе. Этот вид привезли из Китая давным-давно – наверно, в XVIII веке, – и американские почвы, видимо, пришлись ему по вкусу – он беспрепятственно, безудержно разросся чуть ли не во всех штатах, часто вытесняя коренные виды.

Он пошел на кухню и вернулся с бутылкой «хайнекена» для меня.

– Тень – вот в чем фокус, к твоему сведению, – сказал он. – Оно отбрасывает тень на другие растения, лишая их солнечного света. Рай-дерево может вырасти практически где угодно: на заброшенных пустырях, на задворках, на тротуарах, на улицах, на речных берегах, на бесхозных пашнях, даже внутри зданий с заколоченными окнами, даже в темном дворе, где не продохнуть от ученой братии.

– Ну и что в этом плохого? – сказал я. – Дерево есть дерево, верно? В городе не может быть слишком много деревьев.

– Всё не так просто, – сказал он. – Рай-дерево наносит урон локальному биоразнообразию. Слывет деревом-сорняком: бесполезно и для лесозаготовок, и для фауны, даже на дрова плохо годится.

Пока он говорил, я стоял у несущей стены, где располагался громадный книжный шкаф, и рассматривал бесконечные ряды книг, в том числе богатый отдел африканской и афро американской литературы. Книги выплеснулись на пол, а на журнальном столике я заметил сборник эссе Симоны Вейль. Взял в руки. Мой друг, смотревший в окно, обернулся.

– Она замечательно пишет об «Илиаде», – сказал он. – По-моему, она докопалась, в чем суть власти, которая подталкивает к каким-то действиям и теряет контроль над тем, к чему сама же подтолкнула. Тебе стоило бы когда-нибудь заглянуть в эту книгу.

– Раньше я надеялся на изящество, – сказал я, – а не на бессмертие. Я надеялся, что мой профессор уйдет изящно, красиво, мощно. Как же мне хотелось услышать от старика мудрое слово, а не эту чушь про львов! Есть шанс, что это еще возможно. Есть шанс, что при следующей встрече он прочтет на память кусок «Гавейна» или лирических стихов на среднеанглийском. Но, возможно, я рассуждаю как дурак. Вместо того, чтобы благодарить за дружбу, пытаюсь подогнать ее под собственные мерки. Но, знаешь ли, раньше я надеялся, что, даже когда тело выйдет из строя, его изощренный ум, один из лучших умов, которые я встречал на своем веку, неутомимо продолжит работу.

Мой друг посмотрел на меня и сказал:

– Интересно, отчего очень многие считают болезнь нравственным испытанием? Она не имеет ничего общего ни с нравственностью, ни с изяществом. Это физическое испытание, и мы обычно его проваливаем. – А потом хлопнул меня по плечу и сказал: – Чувак, страдание есть страдание. Ты видел, что оно делает с человеком, – видишь каждый день. Возможно, сейчас это тебя не слишком утешит, но то, что ты только что говорил, – мол, уйти надо изящно и мощно, – вновь напомнило мне об одной мысли. Она меня часто посещает. Я уже много лет убежден: то, какой смертью и в какой час умереть, должно быть вопросом личного выбора. И, полагаю, не только в ситуациях, когда мучения и смерть неотвратимы ввиду неизлечимой болезни. Этот подход следует распространить и на те сезоны жизни, когда здоровье еще крепкое. Зачем ждать упадка? Почему бы не опередить судьбу?

С этими словами друг отошел подальше, встал у окна. Я, по-прежнему сидя на кушетке, смотрел, как низкое солнце превращает моего друга в черный силуэт, – почти чудилось, что ко мне обращается его тень или его будущее «я». На заднем плане носились воробьи, подыскивая место для ночлега, – то вылетали из лабиринта укромных укрытий, образованных голыми деревьями и сросшимися арками университетских корпусов, то влетали обратно. Пока я размышлял над тем фактом, что внутри каждой из этих живых тварей есть крошечное красное сердце, двигатель, бесперебойно поставляющий энергию для изнурительных воздушных маневров, мне вспомнилось, как часто люди находят утешение – сознательно или бессознательно – в мысли, что Господь самолично заботится об этих бездомных странницах, берет их, так сказать, под персональную опеку и, вопреки данным зоологии, оберегает их всех поголовно от голода, напастей и разгула стихии. В глазах многих летящие птицы – доказательство того, что мы тоже под небесным покровительством, а падение малой птицы [53] – и впрямь особое предзнаменование.

Друг ждал, не скажу ли я что-нибудь, но я промолчал, и он продолжил: