ОТМА. Спасение Романовых

Не меньше часа слушал я вопли Тыманчи. Он то подвывал волком протяжно, то постанывал отрывисто, будто тявкала собачонка. Почему я сразу не бросился спасать его? Потому что не за тем меня послали. Моя задача – обеспечить безопасность Семьи, а не вызволять тунгусского охотника, который к тому же странным образом был связан со своими мучителями. А если бы меня убили? Наши не узнали бы, что в скиту творится.

Тыманча кричал не переставая. Что же они с ним делают? Картины одна другой ужаснее возникали в моем воображении. А «те» спокойно вышли из часовни, прохаживались по двору, совещались, то входили, то выходили из своего сруба. Все они были при оружии. Револьверные кобуры висели на поясах, а у Рыси даже болтался маузер на длинной портупее. Кроме того, у каждого был нож в ножнах, а Борода и Кучер опоясались патронными лентами. В этой воинственности, однако, чувствовалась едва уловимая фальшь. Это трудно объяснить, но тот, кто воевал, всегда распознает новичка с оружием по каким-то едва заметным нюансам поведения – даже по тому, как новичок сидит или ходит с пистолетом или с винтовкой. «Те» еще чувствовали оружие как что-то опасное и волнующее.

Двор опустел. Все ушли в избу. Дверь в часовню была открыта, и добежать до нее я мог за пару минут. А что дальше? Вытащить Тыманчу – и к лошадям. Имел ли я право рисковать своей жизнью? Конечно, нет, но слышать вопли и не помочь было выше моих сил.

Быстро я прошел позади избы, пробежал мимо лошадей и оленей. До распахнутых дверей в часовню оставалось полсотни шагов, и тут из кустов передо мной выскочил Кузнечик, выхватил револьвер и наставил на меня. Я держал карабин стволом вниз.

– Брось карабин, – пискнул Кузнечик испуганно.

Я видел, что курок его револьвера не взведен.

– Брось карабин, – повторил Кузнечик.

Его рука с револьвером дрожала. Большой палец дернулся к курку. Я вскинул карабин и от бедра выстрелил ему в живот.

В следующее мгновение я уже влетел в часовню и остолбенел. На том месте, где был алтарь, стоял массивный деревянный крест, сколоченный из двух бревен. Перевернутый. На нем висел распятый Тыманча головой вниз: руки прибиты гвоздями к горизонтальной перекладине почти у пола, а ноги привязаны веревкой вверху к вертикальному столбу. Голый. На теле мелкие кровоточащие раны. Одежда тут же, под крестом. Позади распятия растопырила лучи пятиконечная перевернутая звезда в круге, во всю стену намалеванная белой краской. Ничего из прежнего церковного убранства не сохранилось, только бревенчатые стены, исписанные словами на непонятном языке и неизвестными мне символами …

Клещи валялись тут же, у подножия креста. Видно, их использовали для пыток. Я выдернул клещами гвозди, обрезал веревку ножом. Тыманча свалился мне на плечо, и я отнес его к двери …

На выстрел сбежались «те» и окружили часовню, прячась по кустам. Не успели мы выбраться. Я уложил тунгуса на пол возле входа и сам лег рядом, у порога приоткрытой двери, удерживая под прицелом площадку перед входом. Солнце садилось. После заката мы с Тыманчой остались бы в темноте – бери нас голыми руками.

– За что они тебя?

– Бумажку потерял, – не сразу ответил Тыманча.

– Какую бумажку?

– Ту, что этот дал … большой.

– Распутин? Он дал записку?

Но Тыманча прикрыл глаза, обессилел.

«Те» постреливали из кустов, но атаковать не решались. Я стрелял наугад в зелень. Борода перебежал перед крыльцом из кустов в кусты. Я выстрелил из карабина, почти не целясь. Промах. Тыманча часто и громко дышал, стонал протяжно, глаза закрыты. Окон у часовни не было, что, с одной стороны, было удачей – они не могли стрелять в нас через окна, но, с другой стороны, мне не хватало обзора. Все, что у меня было, – щель приоткрытой двери и то, что я видел через нее, противник же имел полную свободу действий. Но мощные стены сруба пробить можно было разве что из пушки, так что атаковать меня они могли только через ту же единственную дверь. Я опасался, что кто-то мог прокрасться к двери вдоль стены и выстрелить в щель, неожиданно просунув в нее ствол.

Тыманча потерял много крови, и она все еще сочилась из его запястий и мелких ран. Не оставляя наблюдения за местностью, я кое-как перевязал ему руки кусками его же рубахи. Он был в сознании, но ничего не говорил, только стонал. Одеться сам он не мог, а я старался не отрываться от прицела. Так он и лежал голый.

Перед часовней на земле корчился Кузнечик. У меня было время разглядеть его. Короткая стрижка, черные волосы, продолговатое худощавое лицо с пушком на подбородке. Мой ровесник. Я мог бы прикончить его одним выстрелом, но не делал этого, надеясь, что смогу подстрелить еще кого-то, если «те» попытаются его вытащить. Они не пытались – стали стрелять в Кузнечика: сначала попали в плечо, потом в ногу и лишь с третьего выстрела – в голову. Решительные мерзавцы, но стреляют плохо.

– Эй! Ты не подох еще? – донесся мужской молодой голос из кустов.

Я промолчал.

– Выходи! Деться тебе некуда!

– Посмотрим!

– На что ты надеешься?

– Ни на что! – сказал я и выстрелил в кусты.