ОТМА. Спасение Романовых

Было уже прохладно, и Царевны кутались в платки. Каракоев и Лиховский, конечно, не успели протрезветь, но старались выговаривать слова отчетливо. Шутили о своем запое и капитане Христофорыче, но невесело. Первый раз мы так собрались после смерти Государыни и Алексея. Общее горе не сближало. Во время перехода до Братска даже костер по вечерам не собирал нас вместе.

Разговор не клеился, и Царевны запели. После первого псалма я вышел на палубу. Внутри у меня все дрожало. Не хватало еще снова пустить слезу на глазах у всех, я и так уже прослыл в нашем «семействе» Плаксой-морячком. Так что заплакал только на палубе. Сюда их голоса долетали издалека, с неба.

Воздух сырой и прозрачный, но сквозь слезы яркие звезды на черном небе расплывались нечеткими точками. Ночью невозможно идти по реке, не видя берегов и фарватера. Кораблик наш встал на якорь, команда притихла в трюме, там тоже слушали.

Голоса певуний смолкли и тут же зазвенели снова, но теперь это были три голоса. Анастасия вышла ко мне, стала рядом у борта и взяла меня за руку.

– Почему вы меня не любите? – Это прозвучало, как «я люблю вас».

– Я люблю вас, – сказал я.

– Нет, не любите. Вы за столом смотрели на Таню.

– Потому что она сидела напротив.

– Ну да, я сидела рядом, и вам трудно было поворачивать ко мне голову.

– Я держал вас за руку.

– Но голову поворотить вам было лень. А еще вы смотрели на Олю.

– И на Ольгу, и на Татьяну, и на Марию, и на вас.

– Вот-вот, на меня в последнюю очередь.

Серебряные голоса слетали к нам с хрустальных звезд.

– Как в сказке, – снова прошептала Настя. – Старшие братья разобрали себе старших сестер-красавиц, а младшему брату-дурачку досталась младшая сестра-дурнушка.

– Это кто вам сказал, что вы дурнушка?

– Вы никогда не говорили мне, что я красивая.

Моя некрасивая Настенька, прекрасная …

– Вы красивые, – сказал я.

– Что вы сказали?

– Вы все красивые …

– Идите к черту!

Она попыталась вырвать свою ладонь из моей, но я держал крепко.

– Мы, наверно, умрем скоро, а вы так меня и не полюбите, – сказала она просто.

– Я люблю вас.

– Нас … И Таню, и Машу, и Олю? Я раскусила вас. Вы развратник, Леонид.

– Что? – я засмеялся. – Что вы такое говорите!

– Развратный Плакса-морячок, – сказала она печально. – Впрочем, я всегда это знала.

Прозвищем Плакса-морячок наградил меня Государь. В одно прекрасное корабельное лето я подносил мячи на теннисном корте в финских шхерах. Играли Государь и Татьяна Николавна. Другие Царевны сидели тут же на траве, в белых платьях и соломенных шляпках, а вокруг слонялись придворные в легких летних туалетах на фоне изысканного нашего «Штандарта», возносившего к небу стремительные мачты. Не было большего счастья, чем лететь за улетающим мячом, а потом вложить его прямо в руку Татьяне, или Ольге, или самому Государю. И тут мне на смену боцман привел другого юнгу – я заступал в наряд по камбузу. Уйти от радостного звона мяча, от звонкого голоса Татьяны, от звенящего хора кузнечиков в трюм, на темный камбуз к жирным тарелкам и тряпке со шваброй … Я разрыдался, да так, что Государь опустил ракетку.

– Боцман, что вы там делаете с мальчиком?

– Виноват, Ваше Императорское Величество! Служба! Пора юнге Анненкову на камбуз заступать.

Я знал, что это конец, что меня сегодня же спишут с яхты, что натирать мне все лето полы в кронштадтской казарме, но остановиться не мог – вселенское отчаяние разрывало сердце, и я рыдал, двенадцатилетний дылда в бескозырке с золотыми буквами «Штандарт». А тут еще боцман больно ущипнул меня за локоть.

Государь подошел, а вслед за ним придворные дамы и кавалеры сомкнулись кольцом надо мной. Прибежали Царевны. Это был публичный позор, и от отчаяния я ревел, как пароходный гудок.

– Ну-ну, что за плакса-морячок, – сказал Государь добродушно.

И придворные, до того глядевшие на меня с кислыми минами, заулыбались.

– Дайте юнге платок, – обернулся Царь к дочерям.

Царевны засуетились ручками по корсетам. Первой извлекла платок Мария – прямо из надушенного лифа – и протянула мне. Сестры улыбались с сочувствием, но мерцала в этих улыбках изрядная доля девчачьего презрения к мальчишке-слабаку. Я всхлипывал и размазывал слезы правой рукой, платок держал в левой двумя пальцами. Ну не мог я вытирать сопли платочком с вышитой короной и монограммой «МН».

– Боцман, оставьте юнгу. Отработает свой наряд в другой раз.

– Слушаюсь, Ваше Императорское Величество!

Царь посмотрел на другого юнгу, подозревавшего, что теперь его вместо Анненкова отправят на камбуз, и тоже готового разреветься.

– И этого юнгу оставьте.

– Слушаюсь, Ваше Императорское Величество!

Через семь лет, когда в немецком окопе мне штыком проткнули бок, дурак-санитар нашел тот платок у меня в кармане и заткнул им рану. Я был без сознания и не мог ему помешать. Так драгоценный платочек сгинул на помойке госпиталя в куче окровавленных бинтов …

Мы стояли на палубе под звездами. За окнами салона в желтом свете теплились и угасали голоса.

– Вы сейчас яхту нашу вспомнили? – догадалась Настя.