ОТМА. Спасение Романовых

Тогда мы пришли в Ливадию, и я снова увидел их. Каждый год случалось это чудо – их явление. Уезжая с Корабля в Кронштадт на зимнюю учебу, я впадал в спячку. Ходил строем, драил полы в казарме, но будто спал, а они цвели в это время, мои летние Принцессы, в своем Зимнем дворце. Я читал, уносясь в другие миры, чтобы скорее пережить зиму; это было только ожиданием настоящей жизни – яхтенного лета и их явления. И они являлись новыми, другими. И чем старше я становился, тем слаще знобило от предвкушения – какими же они явятся?

К тому времени Семья меня бросила – Семья, которую я по детской глупости уже чуть ли не считал своей. Боцману запретили пускать меня на Царскую палубу. Нелепый юнга-переросток – уже не ребенок, но еще не мужчина – не мог больше бегать запросто с Императорскими дочерями. И мячи на корте я больше не подавал … Кулончик я выбросил за борт …

Самогон кончился, Лиховский спал.

Настя … Отрезали кусок меня, и это имя – ОТМА – без последней буквы теперь не звучит: ОТМ … ОТМ… – будто задыхаешься. Все легкое, звонкое, что я знал в жизни, звалось Настя. Они сияли звездами в вышине – Ольга, Татьяна, Мария, а Настя – мой светлячок на ладошке.

Она прибегала ко мне плакать, когда сестры ее обижали. Она таскала мне заморские конфеты и книги из кабинета Государя с пометками его рукой … Что-то нужно было сделать немедленно …

С головешкой из костра я вошел в пустой сарай. Вдоль дощатых стен лежали кучи старой соломы. Я обошел сарай по периметру, и скоро огонь побежал вверх по стенам …

Суки! Где моя Настя?! Я спалю на хрен этот город!

Я вышел из горящего сарая с факелом в руке. Лиховский вскочил и таращил глаза на меня, на пожар.

– Что ты делаешь?! Сейчас народу набежит!

– Ага. Я спрошу у народа, где моя Настя.

– Ты с ума сошел! Нас поставят к стенке! Уходим, скорей!

– Никуда я не пойду!

– Пьяная башка! Что ты натворил?!

Сарай полыхал во все небо. От него уже занимались соседние постройки. Деревянные домишки на другой стороне улицы в страхе жались друг к другу. В их окошках металось-отражалось пламя.

Проснулся наконец сторож. Матерился, причитал. Мы подождали, пока набежит толпа, и смешались с ней. Кто-то сновал с ведрами к реке и обратно, но ревущее пламя не подпускало к себе, и жалкие плевки из ведер испарялись на лету. Я ходил среди зевак и спрашивал про Настю. Но люди меня не слушали, в глазах их плясал огонь. Я вглядывался, вглядывался в движение фигур – вдруг мелькнет знакомая. Было светло, но свет елозил по лицам, словно облизывал, и смазывал черты … И вдруг лицо знакомое! По виду купчик или приказчик. Он возвышался над зеваками и смотрел прямо на меня. Кто это?

Прибежал патруль. Прискакал конный разъезд. Наконец-то примчались два экипажа пожарных. Знакомое лицо незнакомца пропало. Сторож суетился и всем мешал. Заметил меня:

– Вон он! Поджигатель! Держи его! И другой тоже! Держи!

Зеваки отхлынули, и все патрульные, пешие и конные, нацелились на нас с Лиховским. Бежать! Народ застонал, засвистал. Доброхоты тянули руки к нам, бегущим, кто-то бросился наперерез, я сшиб кого-то, выхватил револьвер, выстрелил в воздух … Крики:

– Стой! Держи! Вон они!

Бежали темным переулком. Перемахивали через заборы. Погоня громыхала копытами по дощатым тротуарам. Лиховский выстрелил раз-другой куда-то. Остановились, только когда уже не слышно стало гула и треска пожара, дышали загнанно. И я вспомнил, чье это лицо.

– Там был Распутин! – выдохнул я.

– Точно! А я думаю, что за рожа знакомая! – поразился Лиховский.

– Ты тоже его видел?

– Видел! Бритый, стриженый, одет прилично, но это он!

Мы никак не могли отдышаться, чтобы обсудить воскрешение Распутина.

– Ты же его убил, – сказал наконец Лиховский.

– Убил … Но труп вы не нашли.

– Но ведь убил?

– Я не помню! Помню, что мы бились и я остался там, а он – нет …

– Черт! Откуда он взялся?

– Если он здесь, то это неспроста. Он похитил Настю! – сказал я.

– Как он нашел ее? Как он нашел нас?

– У него и спросим.

– Думаешь, он еще там?

– Уверен, он нас ждет!

Пламени на пожарище уже не было, но чем ближе мы подходили, тем явственней чувствовался жар. Пожарные уехали, не залив как следует пепелище. Среди обгоревших бревен и куч тлеющего угля бродили темные фигуры. Кажется, все городские бродяги сошлись к этой гигантской жаровне погреться, сложили костры из еще дымящихся головешек. И мы с Лиховским вошли в эту дышащую зноем и звучащую голосами тьму.

Распутина я заметил в обществе двух оборванных мужиков и тетки-бродяжки. И снова, как тогда, в тайге, я видел его лицо сквозь пламя костра в неверных колебаниях света и дрожании горячего воздуха. И лицо все время менялось, как бы пульсируя в пределах общей неопределенной формы.