Отныне и навсегда

– Он был человеком, который всегда ожидал смерти, – наконец отвечаю я. – Постоянно рисковал своей жизнью, когда был здоров и силен, а я сходила с ума от беспокойства. Он ничего не боялся, даже в те моменты, когда любой здравомыслящий человек испугался бы. Наверное, я всегда знала, что он не останется со мной надолго. – На секунду прикрываю глаза, пораженная вспышкой боли. – Когда он заболел, то был ужасно раздосадован тем, что умирает не в бою, а дома со мной, держащей его за руку.

– Понимаю, – говорит Бен.

– Он был живым настолько, насколько это вообще возможно, – я улыбаюсь, думая о Доминике и его черных, искрящихся смехом глазах. – А еще ласковым, смешным и романтичным.

Мы снова на какое-то время замолкаем.

– И как ты справлялась после его ухода? – внезапно спрашивает Бен и тут же одергивает себя: – Если я захожу слишком далеко, скажи. Просто… С тобой так легко говорить. – Он засовывает руки в карманы, глядя себе под ноги. – Тебя как будто ничем не удивить. Знаю, у меня не очень хорошо получается изъясняться, – он смотрит на темнеющее небо. – Я переживаю насчет мамы и Китти. Не знаю, как они это перенесут.

– Плохо перенесут, – говорю я ему. – Потому что они тебя любят. А потом найдут способ двигаться дальше и в конце концов даже снова будут счастливы… потому что они тебя любят.

– Не знаю, хочу ли я, чтобы они были абсолютно счастливы, – произносит Бен с печальной улыбкой. – Как-то это грубо. Пусть хоть поплачут раз в месяц – вполне подходящая скорбь.

Неожиданно нас окружает толпа подвыпивших девушек, распевающих Адель. На мгновение улицу заполняет свет от блесток, а затем они исчезают, а их голоса эхом разносятся на Голден-сквер.

– А что насчет тебя? – спрашивает Бен, доставая из моих волос серпантин. – Ты снова счастлива?

– Я довольна, – говорю я. – Поэтому…

– Поэтому? – осторожно спрашивает Бен, пока я принимаю решение.

– Я не все тебе рассказала, – даже сейчас, произнося эти слова, я не уверена, что поступаю правильно. Наши взгляды встречаются. – Не хочу обнадеживать тебя почем зря. Да, я сказала, что в Прекрасной Ферроньере, скорее всего, ничего не найти, но это не совсем правда. Я все еще думаю, что в ней скрывается секрет бессмертия, и я хочу его раскрыть.

– Правда? – спрашивает он, но не с насмешкой или недоверием, а с интересом и надеждой. От его лица, выражающего одновременно желание мне поверить и страх, что ничего не получится, все внутри сжимается. Если мы двинемся вперед вместе, его сердце окажется в моих руках, но даже при таком раскладе не попытаться я боюсь больше.

– Если хочешь, можем заняться этим вместе.

– Ты серьезно?

– Может, это невозможно, – осторожно говорю я. – Может, это знание было утеряно или спрятано, или его нельзя понять. Как тогда, с электричеством – наши предки сочли бы нашу обыденную жизнь колдовством, не иначе. То, что сейчас мы считаем научной фантастикой, будет привычным делом через много лет. И насколько мне известно, лучше всего умел предвидеть будущее не кто иной, как Леонардо да Винчи, – я умолкаю, чтобы перевести дыхание. – Я пытаюсь сказать, что если ты готов принять тот факт, что мы, скорее всего, потерпим неудачу, то присоединяйся к прохождению этого квеста. Возможно, – я перехватываю шкатулку поудобнее, – возможно, я смогу найти способ поставить твою линзу перед Прекрасной Ферроньерой.

Бен резко втягивает воздух и обхватывает себя руками в попытках подавить непроизвольную дрожь.

– Тогда увидимся завтра?

– Да, – он вздрагивает.

– Ты как, в порядке? – спрашиваю я.

– Да, более чем, – отвечает он. – Просто не знал, какой, оказывается, пугающей может быть надежда.

Глава двадцать третья

Вокруг меня кружится Лондон; я в объятиях освещенной неоном галактики, я ее центр, и не существует ничего, кроме «сейчас». Ни лет, предшествовавших этому моменту, ни лет, которые могут и не наступить. Есть только «сейчас». Если я хоть что-то смогу оставить своим близким, тогда пусть это будет понимание.

Когда я несся к электричке до Лондона, то пытался сбежать от того, от чего сбежать нельзя. Я оставил на станции какую-то версию меня, наблюдающую за тем, как я уезжаю.

Мужчина, сознательно выбравший одиночество. Все женщины, встречавшиеся с ним, описали бы его как рассеянного и отстраненного. Мужчина, который не верил в отношения, потому что рос в руинах чужого брака. Мужчина, который упорно работал, стараясь обеспечить себе будущее, и никогда не сомневался, что доживет до этого дня, хотя до цели постоянно оставались то год, то месяц, то неделя… Мужчина, который отрекся почти от всех связей и сетей, добровольно уединившись в чистых комнатах и бескрайних, пустых небесах. Не знаю, кто должен был заставить меня начать жить, но у приближающейся смерти это точно получилось. У нее и у Виты.