Оторванный от жизни

Мой темперамент, подстраивавшийся под окружающие события подобно хамелеону, часто помогал мне приспособиться к новым условиям, но никогда он не был более полезен, чем во время событий, о которых я пишу. На Новый год я был свободным человеком, наслаждался событиями приятной клубной жизни, и вот четыре дня спустя я снова оказался под замком в психиатрической лечебнице. Ни разу я не радовался жизни больше, чем в те четыре первых дня Нового года. Я пережил столь грубую перемену, и этого хватило бы, чтобы вызвать недовольство, если не чувство отчаяния; и однако, не считая изначального моментального шока, я совершенно не расстроился. Я могу искренне сказать, что, пересекая порог этого «дома отдыха», я был столь же доволен собой, как когда пересекал порог учрежденного мною клуба.

У меня есть полный перечень того, о чем я думал и что делал в течение следующих интересных недель. В момент, когда я принял неизбежное, я решил провести это время с пользой. По опыту зная, что должен наблюдать за собственным случаем, если хочу иметь о нем полную информацию, я запасся записными книжками. В них я указывал почти каждую свою мысль и действие. Здравая часть меня – которая, к счастью, преобладала – подвергла временно вышедшую из-под контроля почти научному исследованию и наблюдению. С утра до ночи я шел по следам своего беспокойного тела и еще более возбужденного воображения. Я наблюдал за физическими и умственными симптомами, которые, как я знал, указывали на эйфорию. Восхитительная беззаботность, преувеличенное чувство благополучия, пульс, вес, аппетит – за всем этим я наблюдал, все записывал с прилежанием, которое заставило бы смутиться большинство докторов с безумными пациентами в специальных заведениях.

Но эта запись симптомов, пускай и очень тщательная, была ничем по сравнению с моим отчаянным анализом собственных эмоций. Меня ничто не сдерживало, и это было характерно для моего настроения: я описывал радость жизни, которая, по большей части, тогда состояла в радости писать. И даже сейчас, перечитывая свои записи, я чувствую, что не могу преувеличить удовольствие, которое испытывал, отдаваясь тому контролирующему импульсу. Мои сочинения казались мне превосходными и не заслуживающими критики. И, поскольку в состоянии восторга все кажется таким, какое оно есть, я испытывал тончайшее наслаждение, которое, как мне думается, вскружило бы голову даже мастеру. Во время этого месяца эйфории я написал столько слов, что хватило бы на книгу, подобную этой. Я обнаружил, что каждой заправки перьевой ручки хватало приблизительно на две тысячи восемьсот слов, и стал считать, сколько раз заправлял ее. Эти подсчеты я довел до абсурда. Если я писал пятьдесят девять минут, а потом читал семнадцать, я записывал эти факты. Таким образом, в моем дневнике и вне его я писал и писал, пока кончики моего большого и указательного пальцев не онемели. Онемение усиливалось, и все больше уставала рука, так что постепенно мой творческий всплеск сошел на нет, и его заменило совершенно нормальное отсутствие действия.

Читатель может поинтересоваться, в чем в то время состояло мое так называемое безумие. Преследовал ли меня тот бред невозможных проектов, которым характеризовался предыдущий период эйфории? Нет, не преследовал, разве только я слишком неразумно спешил достичь своих целей, и это можно счесть за бред. Я сфокусировал свое внимание только на проекте. Все остальное казалось неважным. Интерес к бизнесу стремился к нулю. Однако нужно отметить одну вещь: я намеренно посвящал много часов рассмотрению дел в сфере бизнеса. Поняв, что можно преодолеть всепоглощающий импульс, разделив внимание, я написал список аргументов, которыми часто пользовался, разговаривая с банкирами. Таким образом я сумел убедить врачей в том, что мой интенсивный интерес к литературе и реформам скоро иссякнет.

Поглощающее меня желание провести реформу стало определяющим фактором, когда я спокойно оценил ситуацию, думая, к чему же приложить желание писать. События недавнего прошлого убедили меня, что я не мог даже надеяться заинтересовать богатых и влиятельных людей в своем гуманитарном проекте, пока у меня не было определенного плана, который я мог бы предоставить для рассмотрения. Более того, я открыл, что моя попытка напрямую сойтись с этими людьми беспокоила моих родственников и друзей, которые пока не научились отличать мои настоящие намерения от прошлых дел. Следовательно, я решил с головой погрузиться в искусство, сочиняя так, чтобы написать историю моей жизни, которая могла бы быть опубликована. Я чувствовал, что когда такая книга будет написана, она будет делать свою работу, несмотря на то, что случится со мной. Другие книги разговаривали с читателями даже из могилы, так почему же этого не может моя книга – при необходимости?