ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2)

чувствовать; и если он мечтал о восстановлении Восточной Империи, то 100.000

„козаков-серомахъ® в его надеждах играли весьма важную рол,— быть может, гораздо

важнейшую, нежели все „королята" с их многочисленными хоругвями. Самое имя

хлопы, даваемое козакам в смысле юридическом, никло в уме короля, от которого

зависело снять баницию и инфамию с преступной шляхты, ворочавшей козацкими

делами, и наградить поместьями тех, которых нужда и беспомощность прогоняли из

общества кармазинной шляхты в серые козацкия купы. Не принимали Станкевичи в

рассчет „дикой милиции днепровской" и на сердце своего короля, поражаемом

беспощадно, как наковальня, патриотически выковывали близкую к яим уже

Хмельнитчину. .

Получив неожиданпо гордый и полный решимости ответ, земские послы вернулись

в свою революционную Избу смущенными. Брацлавский подсудок Николай

Косаковский затормозил законность дальнейших совещаний своим veto (нис

pozwalam), посредством которого каждый земский посол делался могущественным

народным трибуном. В устах Косаковсгеого veto состояло в заявлении, что не

приступит ни к чему, доколе войско не будет распущено. Краковский подсудок

Хрпюпстовский и Малорусс Обухович предложили братнюю беседу хоть бы и в

присутствии короля. Они со-

,

83

ветовали идти к королю еще однажды и, в случае отказа в беседе, оставить сейм.

Краковский стольник, Корыцииский, предложил послать к примасу, чтобы назначил

беседу с Сенатом. Некоторые советовали отправить беседу в жилище самого примаса.

Понснтовский пошел дальше всех: он выступил с постановлением о неоказании

повиновения (dc non praestanda obedientia). По ero мнению, надобно было взять с собой

избирательные условия (pacta conventa) и, ставши перед примасом, призвать его в

свидетели нарушения королем прав и пактов, а потомъ—отказать клятвопреступнику в

повиновении. Большинство послов рукоплескали его словам. Обороняли короля

Шумский, Яблоновский, Остророг (имена почтенные в польской анархии, которая

вызвала торжество руинников над строителями). К ним присоединилось много и

других земских послов, советуя просить еще раз о беседе, тем больше, что

приближался уже конец сейма. Не согласились на это земские послы. „Не просить

больше! переговорить с примасомъ*! горланил Шлнхтинг. Корнцинский сравнивал

Владислава с Ксерксом. Понентовский кричал, потрясая над головой рукою: „Кто

отвергает лекарства, тот готовит гибель (qui negat remedia, procurat interitum)*...

Вообще, не было ниодного посла, который бы не сказал какого-нибудь сарказма против

короля, а все королевские замыслы толковали самым злобным образом. Проклинали не

только сенаторов и министров, секретарей, резидентов королевских, князей

итальянских, но „и самого папу*; а один староста грозил публично, что убьет графа

Магни, хоть за это положит головою. Бешенство душило разъяренных. Отворяли двери,

разбивали окна для воздуха; терзали заподозренных; грозили рассекать противников...

Маршал отложил заседание до утра.

А в это самое время Хмельницкий, не зная, что делается с королем, открыл реестр

для 20.000 Козаков, за которыми стояло еще 80.000 готовых на все доброе и на все злое

для Польши, смотря по тому, кто будет ими гетманить: сам ли король Владислав, или

наследник Царя Наливая.

Вечером того же зловещего 15 ноября шляхта совещалась об отказе в повиновении.

Послы грозили, что, если король но распустит войска, они не разъедутся до тех пор,

пока их собратия п избиратели не прибудут в столицу с оружием в руках, чтоб изгнать

из государства непрошенных гостей. Королю грозил шляхетский рокот.

84

.

„Если домашняя война не вспыхнула, и потом не раздвоил нас на нашу гибель

какой-нибудь посредникъ* (писал Обухов), „то за эго мы должны хвалить милосердие

Божие*.

„Чтобы в коротких словахъ* (писал прусский резидент) „представить образ того,

что здесь делается, довольно сказать, что ни 1618 год в Чехии, ни начало английского

парламента не посеяли столько вражды, как ныне посеяно здесь. Обе стороны были

готовы броситься в драку, когдаб у одной были деньги, а у другой голова*.

„Все в великом лабиринте* (писал Тьеполо), „из которого, без домашней войны, а

может быть—и потери свободы, не выйдут. Король, невыразимо смущенный, не знает,

что делать*.

Кареты сенаторов летали из Уяздова в замок и обратно. Одни молили короля

уступить, другие королеву—подействовать на мужа, чтб она и делала. Были и такие,

что советовали королю лучше разорвать сейм, но сохранить королевское достоинство.

Король таг и сделал бы, но боялся за будущность сына... В любви к идее государства и

в готовности жертвовать ради этой идеи всем польскому Владиславу было так далеко

до нашего Петра, „как до небесной звезды*.

Он созвал сенаторскую раду и, получив почти от всех удостоверение, что „Речь

Посполитая сама должна почувствовать долг свой относительно общей обороны и

безопасности своей*, решил „отдаться в руки шляхты*.

Когда, на другой день, собрались послы в своей Избе, и одни побуждали собрание

идти к примасу, а другие—вместе с сенаторами к королю, выступил Подкоморий

Великого княжества Литовского, Пац, любимец короля,. и сообщил послам его