ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2)

битву; но Потоцкий боялся подвергать опасности Посполитую Речь, и говорил, что

понедельник всегда был для него в бою днем несчастным. Наконец решился отступать.

Отдан был приказ готовиться в поход, оставить все тяжелые возы, взять одни

легкие, для таборованья. Двинулись по Корсунской дороге к Богуславу.

Когда дошли до „несчастной дубровки под Гороховымъ" (разсказывал мушкатер),

начался неприятельский натиск; возы опрокидывались; табор наткнулся на поперечные

рвы, которыми козаки перекопали дорогу. .

*) Может быть, это было древнее „селище, Родивонова на Тясмени и с пасеками",

которое кня.иь Федор Глинский „выслужил на князи Александре (литовском) и на

князь Семене (киевском) “ „Акты Западной России", I, № 158.

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИЯ от полыни.

169

Это было то пагубное дело Хмельницкого и тот важный недосмотр панов

полководцев, о котором кобзарские думы сохранили память в следующем обращении

козацкого гетмана к своим затяжцам:

Гей, друзи молйдци,

Братте козакй запорозци!

Дббре дбайте, барзо гадайте,

Вид села Сятникив до города Кбрсуня ШЛЯХ канавою перекопайте,

Потбцького пиймайте,

Мени в руки подайте.

Гибельная местность, по летописному известию, называлась Крутою Балкою. Паны

(разсказывал мушкатер) оборонялись в ней четыре часа. Был слух, что легло у них на

месте 500 бойцов; остальные, кроме разбежавшихся, взяты в плен.

„Страшное превращение наступило в нашем отечестве!* (писал к примасу Адам

Кисель от 81 (21) мая). „Непобедимое для турецкого императора и стольких монархов,

оно побеждено одним изменником козаком... Теперь уже рабы господствуют над нами...

Откуда мы черпали всяческую силу отечества, все украинные провинции взяли они у

пас, как свои, саблею... Киевское, Врацлавское, Черниговское воеводства называют они

своими; грозят Волыни, Подолии (червоно)русским землям. Так внезапно, так тяжко

этот неприятель растоптал польскую славу и драгоценное отечество наше"!

Оплакав таким образом то, чтб было неизбежно в силу переделки шляхетной Руси в

Ляхву и, в силу польской неурядицы,— то, чем судьба грозила Польше издавна,—

Кисель обращается к причинам гибельного бунта. „Я виделъ" (пишет он), „что Козаков

угнетали и беспощадно убивали больше, нежели простых хлопов (Widziaиem kozakуw

plus, quam prostych chиopуw oppressos i pessime trucidatos)." Но замечательно, что,

будучи присяжным православником, не упоминает он здесь вовсе о церкви и вере; а к

кому бы, если не к примасу, да еще к такому, который чуждался унии, мог он

обратиться теперь с православными сетованиями иа религиозную нетерпимость

католиков, когда бы она вооружила Козаков и сделалась причиною общего несчастия

Нолякоруссов!

Через четыре дня после Киселя писал ЛЬВОВСКИЙ синдик одному из

придворных: „Кончено с нами, мы погибли! (actum est de nobis, periimus!)"—и это было

чувство верное... Корсунские подо битки рассказывали во Львове, что Николай

Потоцкий, в течение 20 т. п.

22

170

дней, не мог добыть никакой вести о судьбе сына, несмотря на великия награды

разведчикам своим, что Шемберку сперва отсекли руки (его подозревали в утайке

козацкого жолда), а потом будто бы Хмельницкий собственноручно снял ему голову; *)

что Татарская орда представляла уже не рассыпчатую толпу, как прежде, а стройную

милицию; что неприятель наступал на панское войско свирепо и с уверенностью в

успехе, а паны предавались панике и предчувствовали поражение; что украинская

чернь предана Хмельницкому и называет его своим освободителем, а сам он титулует

себя русским князем. По словам синдика, во Львове был сильный всполох, точно как

бы козаки могли появиться в городе ежедневно и еженочно. Были отворены одни

только ворота, загроможденные стечением народа с его пожитками. „Воины среди

рынка, воины в ратуше, воины на стенахъ®, писал синдик. Боялись тайных козней со

стороны греческой веры. Каждого пугал слух, что Хмельницкий разослал 70 Козаков

по всей Польше для поджога городов...

Еще больший всполох произошел в Варшаве. Литовский канцлер записал в своем

дневнике о козаках, что, „когда бы их не приудержала Божия сила, то наверное могли

бы они пройти до самого Кракова и Варшавы без всякого отпора. Ибо такой страх

овладел всеми, что больше думали о бегстве, нежели о защите, и хотя подобное

бедствие постигло Королевство в 1620 году, когда гетманы были разбиты, один убит, а

другой взят в плен, однакож это произошло не в Королевстве и не без короля, пред

наступлением зимы и во время внутреннего спокойствия, а теперь—в 'самих

внутренностях Королевства, в самую весну, от вероломных подданных: ибо не только

козаки подняли бунт, но и все подданные наши на Руси пристали к ним, „и увеличили

козакам войско до 70.000, да и больше еще прибывало к ним русских хлопов, только

Хмельницкий отсылал их к покинутому плугу*.

Когда литовский канцлер записывал такие страхи в своем дневнике, канцлер

коронный получил от Жовковского-Глуха изо Львова следующее донесение:

„Только что прибежал из подъезда, ходившего к Дубну. Пишу, чтб видел. Его

милость пан Сенявский прибыл перед тем в Межибож в сермяге и длинной сорочке.

(Только в мужичьей