ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3)

сераль, снаряжая новые войска на место побитых Вишневецкими да Радивилами и,

наконец, не умея беречь того, что не приобреталось честным трудом, они жили в

кредит у щербатой козацкой доли, по пословице: „не на те козак пъе, що е, а на те, що

буде“. Про черный день козацкие дуки прятали в земле золото и серебро; но

роскошничать в домашнем быту им было бы и трудно, и опасно, в виду врожденной у

Малоруссов зависти бедняков к богачам. Притом же богатства, в истинном смысле

слова, козацкая Малороссия не имела. Ободравши Малороссию панскую,

Хмельницкий торговал с ВоЛОЩИНОЙ такими остатками исчезнувших промыслов, как

поташ. В качестве сельского хозяина, он удовлетворялся пасеками, скотом, лошадьми,

откармливаньем свиней в дубовых лесах,—словом, вернулся на целое столетие к

старинным панским хозяйствам. Даже и скотоводство, не говоря уже о земледелии,

находилось при Хмельницком в таком состоянии, что Татары, приходившие к нему на

помощь, затруднялись продовольствием, а паны высказывали такое мнение о былой

земле, текущей молоком и медом, что опа едва в состоянии прокормит самих Козаков с

их подсоседками и подпомощниками. Фомин, представитель благоустроенной в

хозяйственном отношении Москвы, не мог не обратить внимания на жалкое

хозяйничанье Козаков. В своем статейном списке говорит он, между прочим,

следующее:

„Суботовский атаман, .Таврин Капуста, сказывал: „Пришли де ныне к гетману на

помочь крымские мурзы... болыпи 300 человек, а с ними пришло Татар с 200.000, и

стали около Суботова за рекою Тесьмою, а иные пошли к Боркам, где собирается его,

гетманское войско. И из того де татарского войска топерва в Су ботов приезжал к

гетманскому двору Сакал мурза с знаменем, а с ним 500 человек, для того, чтоб гетман

с ними шолг на Ляхов войною тотчас, а им де около Суботова стоять нечево: живности

нет, есть нечево, а едят де они свой кормъ—бьют лошеди““.

Не иначе могла существовать Малороссия под козацким режимом, как в виде

широкого кочевья, по которому изредка были рассеяны так называемые города, то есть

огороженные валом и частоколом села для некоторой безопасности торговых людей,

ремесленников и земледельцев.

389

Выступая, по требованию Татар, в поход, на другой день, Хмельницкий слушал у

церкви Вознесения Христова молебствие, а оттуда заехал к царскому подъячему, „и

слез с лошади пьян у воротъ" (пишет Фомин). Здесь Хмельницкий „говорил прежния

речи, с большим прошеньем и со слезами", прося помочь ему как можно скорее

ратными людьми. Он обещал принудить к царскому подданству и самих Татар. „Время

пришло" (прибавил он) „и его царского величества счастье поспело, что и иные земли,

которые к нам близко подошли, у него, великого государя, будут в подданныхъ". Но

замечательно, что все это он говорил тайком от „Козаков и своих людей", провожавших

его в поход, тогда как Фомин объявил уже публично важное для него решение: „Ты,

гетман Богдан, и ты, писарь Иван, и все Войско Запорожское на государеву милость

будьте надежны".

Хмельницкому предстояло искать выхода из своего опасного положения всюду и

рассчитывать в настоящем на будущие связи с кем бы то ни было* Призыв к войне

действовал теперь па окозачспный парод совсем не так, как бывало прежде. Для

замены свободного движения принудительным, Козацкий Батько должен был прибегать

к мерам до того жестоким, что некоторые города приказывал жечь. Вместо 200 и 300

тысяч, как бывало прежде, он с трудом собрал 50.000 Козаков, и с этими 50 тысячами

чувствовал себя не совсем безопасным в виду 200 тысячной Орды. Кругом у него были

враги и люди, не верившие ни одному его слову. Не видел Хмельницкий на сей раз

другого выхода из опасного своего положения, как поддаться царю, перекричавши всех

сеймовых православников, жаловавшихся на гонение древней русской веры. И вот в

таком-то положении, когда он должен был таиться „от Козаков и своих людей" с

готовностью воевать в пользу царя с соседями, когда нечем было ему кормить в

Украине вспомогательного войска, и когда козацкое войско не представляло ему

безопасности от посягательства Крымского Добродия на его особу,—* пришло к нему

известие, что его Тимош, Тимошко, Тимко, его spes magna futuri, не существует, а

посланное с ним войско уцелело едва настолько, чтобы конвоировать гроб сына к отцу.

Чем и как чорт не шутит?

Еще не зная о таком конце Лупуловой трагедии, паны, с своей стороны, сознавали

отчаянное положение дела своего в борьбе с козаками. Приближавшаяся зима ужасала

их. „С таким правительством, как наше", (писали сенаторы королю) „ваша королевская

ми-

390

,

лость сделаете голодною нею Польшу". А войско свое называли паны обдиралами,

которые пропили и пролюбезшичали (przemHowali) во Львове то, что надрали по

Короне и но Литве. По их отзыву, жолнеры были храбры только в пьяном виде, но

теперь им не за что было и напиться. Хотя козаки, по слухам, прижали наконец Хмеля к

стене и не хотели больше ему повиноваться, но тем не менее приводили своих

соперников к убеждению, что у них у всех одно желание и намерение (jedno serce i

intencya): биться до тех пор, • пока—или погибнут, или перебьют Ляхов. Один из