ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3)

ла, как скрыть перед соседями синяки под глазами, которыми наградил ее за

одиночество козак-Одиссей, и, чтоб отклонить насмешки, придумывала разные

небылицы.

А козак седить у корчми, мед-вин5 кружає,

Кбрчму сохваляе:

„Гей, кбрчмо, кбрчмо княгине!

Чом то в тоби козацько добра багато гиде?

її сама есй не ошатно хбдиш, її нас, козакив-нетяг, пид случай без свитбк водишъ

Результатом козацких подвигов и приобретаемой в походе нравственности

украинская Одиссея выставляет следующую картину:

Знати, знати козацьку хату Криз десяту:

Бона солбмою не покрыта,

Прпспою не осыпана,

Колб двора не чиста (сила) ма й кола,

На дровитни дров ни иолила:

Седить в ний козацька жинка, околила.

Знати, знати козацьку жинку:

Що всю зиму боса ходить,

Горшкбм вбду нбсить,

Половником дити наповае *).

Люди этого пошиба, общего в козатчине больше всякого другого, не могли внести в

Малороссию ни практического ума, ни доброго, умиротворяющего чувства. С ними

вернулись в шинки, корчмы, кабаки все те чудовищные истории, которыми запорожцы,

подобно иезуитам, прикрывали движение своих корпоративных целей. С их бурным

наплывом в города и села, нежные песни украинских женщин, эти грациозные в своей

страстности произведения неграмотной Музы, были заглушены песнями разбойными.

Они внесли в города и села запорожский разврат мышления и разврат чувствования, в

прибавку к тому, что угнездилось там со времен оных. Пропагандируя войну за веру,

вместе с войною за козацкую „честьславу, войсковую справу*, при посредстве

пьянства, картежничеетва, костырства и кабачного распутства, они поднимали

голодную, беспут-

*) Полная дума о козацкой жизни напечатана в моих „Записках о Южной Русит. I,

стр. 215—220,

68

.

ную и бесчестную чернь на московского даря с таким успехом, что московские

пограничные воеводы стали сзывать сельских жителей в города для осадного сиденья,

а к дарю вопияли о плохом вооружении своих команд и замков-острогов.

Между тем паны, теснившиеся за Случью и Припетью, с нетерпением ждали

времени, когда будет им дозволено вернуться в свои займища, нанепелища их колоний,

в окровавленные развалины их домов. Дозволение зависело de jure от сеймового

утверждения Зборовского договора, но de factoот настоящих владельцев панских

имений, настоящими же, фактическими владельцами были те, от которых бежали

владельцы юридические. Такова была дилемма Хмельниччини. Руководитель изгнания

из Украины Ляхов-католиков, Ляхов-протестантов, Ляхов-православников, то-есть

вообще панов Ляхов, поднял поголовно всех способных и готовых к бою, как

вооруженных, так и безоружных, подняло не только на освобождение Русского Народа

от гонителей христианской веры, как он прокламировал, но на истребление и самого

имени ляшеского. Под этим девизом бился он с князем Вишневецким, с королем и

наконец с панскою челядью—за козацкую „честь-славу, войсковую славу". Чтоб не

было на Украине ни Ляха, ни Жида, ни Унии, уложил он по малой мере 100.000

ополченцев своих в сырую землю на Волыни и в Белоруссии, да заплатил Орде вдвое

или втрое столько же молодых молодиц, дивчат, паробков и детей, сверх миллиона

татарских пленников, насчитанного прежде литовским канцлером, и довоевался до

того, что ему повелела верховная власть,—не королевская, а ханская, не христианская,

а басурманская,—призвать обратно в Украину панов Ляхов, без различия исповеданий.

Еозацкий Батько впутался в такую игру, что ему осталось одно—сделаться козацким

ханом, султанским подданным, а своих „детей, друзей, небожатъ" превратить в

головорезов янычар. Так и решился он действовать. Но этого не знали еще ни в

Москве, ни в Варшаве; этому не верили даже в Стамбуле. Все были затруднены до

крайности: как быть с огромной шайкой разбойников, с козатчиной? и всех больше

затруднялся этим вопросом атаман разбойницкой шайки.

Неопределенность его политики обнаружила попытка Киселя заняться своими

хозяйскими и воеводскими делами в Украине. Чтобы позондировать взволнованное

море, которое дважды уже выбросило его на опустошенный панский берег, Кисель

послал своего слугу, Сосницкого, под прикрытием надворной дружины своей.

Сосницкий

.

69

рапортовал ему из Киева, от 28 сентября, что мужики не оставляют своего

предприятия (plebs \ѵ sjwojem pfzedsi§wzi§ciu nie ustaje), напротив они теперь хуже,

чем были в прошлом году. „Никаких листов не респектуютъ" (писал он). „Хотя мы

ехали и с козаками, но в нескольких местах были задержаны, и нам грозила великая

опасность; а не будь с нами Козаков, Бог знает, остались ли бы мы в живыхъ".

В Киеве Сосницкий застал Выговского. Тот не советовал ему ехать к пану гетману,

и дал для отправки к пану воеводе письмо. Киевский войт принял посланцев Киселя

радушно. Он также находился в великой опасности, и мещане лишили было его

войтовства. Поэтому не хотел он, да и не мог, приступить ни к каким ревизиям

имущества, подлежащего воеводскому ведомству. Проезжая через Вышгород,

Сосницкий видел в шалашах (szopach) не мало „поташей", но считать их было трудно,

потому что их грузили на байдаки и возили в Киев. Киевские мещане купили 400