ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3)

Это в Москве знали даже по деяниям Козаков Сагайдачного, восстановителя киевской

митрополии. Кадры Запорожского Войска состояли из шляхтичей бапитов,

принадлежавших не только к римским католикам и к немецким протестантам, но и к

ариянам. „Какие они христиане?" (говорили о Москалях в данный момент козатчипы

кошевые и куренные витии). „У них вера царская, а не христианская: как повелит им

царь, так они и веруютъ".—„Коли б вони знали благочёстие" (прибавляли к отому

богомольные козаки), „пе попустили б вони Божпх церков Ляхам на поталу; не дали б

вони побивати нас проклятым пекёльникам, биеовым Ляхам та НимЬти. За

московською пидмогою, звоюв&ли б мы и сплиндрували б увёсь свит; мы б и самого

римського папу виддали Турчинови в неволю. От бы коли була пата честь, слава,

.

65

вийськова справа! От бы коли мы себе на смих не подавали, ворогив пид ноги

топтали! А не сходив Москаль нам помагати, ходимо з Ордою самого ёго воювати*!

Что так должны были логически последовательно мудрствовать все, кого Козацкий

Батько называл, но словам кобзарей, дитьми, друзьми, небожктами, это видно из того,

что логика козакоманов нашего времени не далеко ушла от подобного воззрения на

порядок вещей в свете. Мы уже знаем, какими горькими сетованиями и злобными

угрозами разражался он на равнодушие Москвы к его великому предприятию. Но после

припадков горя и злости опять выражал готовность „служить христианскому

государю*; что, впрочем, не мешало ему возвращаться к старой козацкой теме.

Однажды, когда путивлец Василий Бурово да путивльский пушкарь Марко Антонов

явились к нему с жалобой на козадкие захваты по московскому рубежу, „начал он их

бранить и называть лазутчиками: ездите де вы не для расправы, для лазутчества. А

приказывал де с ними с грозами и велел намъ* (писали путивльские воеводы к царю)

„словесно: не токмо де, что их литовские люди твоею государевою землею за межею

владеют, ждали б де мы, холопи твои, ево в себе в гости под Путивль вскоре: идет де

он, гетман, войною тотчас на твое государево Московское Государство. Вы де за дубье

да за пасеки говорите, а я де все—и городы московские и Москву сломаю. Да и против

тебя, государя, говорил он, гетман, непригожия слова: „Хто де на Москве сидит, и тот

де от меня на Москве не отсидитца*.

Так бесновался в своем бессилии против Татар и Ляхов Козацкий Батько,

поживившись у хана, „як собака мухою*, сказали б козави-друзи. Теперь уже не было

ему торжественной встречи в его столице, Киеве, наименованной так в чаду первых

успехов. Он перестал быть единое ладнжом и самодержцем русским. По своей присяге,

теперь он был такой же королевский подданный, как и всякий другой козак. Хан дал

ему гетманскую булаву и знамя рукою ничтожного, иго гордому воззрению

пилявецкого героя, жидовского короля; хан мог ее предоставить Забугскому и любому

полковнику козацкому. Этого мало: Хмельницкий очутился данником крымского хана.

Молва гласила, что гетман отсчитал ему 500.000 талеров из собственной „гакатулы*; а

„що по титули, коли нема в шкатули*? говорит малорусская пословица. Но татарская

помощь стоила дороже. Для вознаграждения мусульманъ'людохватов была т. ш.

9

66

.

наложена поголовная подать на тот народ, который козацкий Моиеей взялся

освободить от польского ига.

Дороговизна съестных припасов возросла между тем страшно. Дома оставались

только женщины, дети да немощные инвалиды. И те работали мало, имея в виду

великую и богатую милость от Бога за избиение злочестивых Ляхов и проклятых

Жидов. Но вместо денежных людей, обременных добычею, возвращались большею

частью испуженные оборвыши, часто искалеченные, вообще обленившиеся и, можно

сказать, поголовно споенные в походе. Это были не звягельсвие кушнеры,

сервировавшие стол панским серебром, не обогатители, а разорители своих семейств.

Они увеличили, а не уменьшили, голод и нищету в Украине. Вернувшись домой, они

пропивали даже то, что в их отсутствие припасали женщины пряжею, тканьем и т. и.,

как об этом выразительно говорит украинская Одиссея, которая, по милости козацкого

„всегубительства“, дотла до нас в таких отрывках сквозь Хмельнитчину и Руину, как

эпос варягорусских временъ—сквозь Татарское Лихолетье.

Скбро став козак из нохбду прибувати,

Став до новых ворит до ламаных доижджёти,-*Вин с коня не вставав,

Кёлепом нови-лёмани ворбта видчиняє,

Козйцьким гбдосом гукає...

Скбро етёла козачка козацький гблос зачувати,

До вона не стала до ёго двермй выхождати,

Стёда, нов сивою голубкою, в викнб вылитати.

Тогди козак дббре дбає,

Хорошёнько ии кёлепом по пдёчах привитає,

Карбачём по спйни затинёе.

Тогди козачка у хёту вбегёла,

Буцим нёхотя неицимный борщ полином штыркнула,

Ну ёг5 кг нечистий матери! у пич обертала.

До скрини тягла,

Не простого, лнянёго полотна тридцять лбктив узяла,

До шинкарки тяглй,

Три кварты не нрбстои горилки, оковйты узяла,

З мёдом да з перцем розогривала,

Оттйм козака частувала та витала!...

Украинская Одиссея, с примерным для историков прямодушием, изображает милые

привычки козацкого быта, приобретаемые в безженных товариществах. Несчастная

Пенелопа наша не зяа-

.

67