Отправляемся в апреле. Радость с собой, беду с собой

Сейчас Хохряков смотрел с верхней полки на возню Исламовых ребятишек. Четверо, мал мала меньше, они загородили весь проход, удобно устроившись на застиранном половичке. Старшенький, широконосый, похожий на отца, листал книжку, а остальные — две девчушки и годовалый карапуз — лезли к нему, заглядывали на картинки, тянули книжку к себе.

Хохряков улыбнулся, вспомнив, что горемовцы считают стройки по Исламовым ребятишкам. Иной спорит, спорит о чем-нибудь, а потом на полном серьезе спросит для проверки:

— Ислам, который уж у тебя родился?

— Четыре штуки…

— Во! Я и говорю, что на четвертую стройку с того года едем.

В самом деле, как только ехать — Галия родить. Или перед самой дорогой разрешится, или в пути выдаст, или по приезде на новое место подарит маленького Шарипова. И всего какую-нибудь неделю, редко две помесит раствор Исламу другая подсобная. А потом Галия приспособит в няньки сестренку свою младшую или брата и выходит на работу.

— С ума ты сошла, — закрывая бюллетень, каждый раз ворчит председатель постройкома Лазутина. — Нарушаю я с тобой всякие правила. До родов тебе полагается отпуск два месяца и после столько же. Случится с тобой что — мне отвечать придется.

— Ни-и, — качает головой Галия. — Ничего не будет.

— Все деньги все равно не заработаешь, — хмурится Лазутина.

— Ни-и! — машет руками Галия. — Зачем деньги? — И признается смущенно: — Стыдно мне. Все с брухом, все с брухом… Работать когда?

Хорошо думается под стук колес, хорошо вспоминается. Самое бы милое дело заняться сейчас дневником, записать мысли и соображения насчет передислокации. Шуточки ли, почти сто тридцать семей сорвались с места и дружно, без ругани, без шума погрузились, разместились в вагончиках и поехали в темный лес. С ребятишками!

Вот по этому поводу был шум. Дней за десять до отъезда, когда уже головная группа находилась в тайге, из нового треста вдруг бумага — семейных не брать. Ступин возмутился:

— Придумали! Вывеску, что ли, повезем в тайгу?

И поехал в Горноуральск. Возвратился сердитый, совсем без голоса. Написал Хохрякову на бумажке: «Разрешают брать только с одним ребенком».

Ну, братцы! А их даже у главного бухгалтера четверо. У Ислама вон пятый наготове. Так что же — Ислама не брать?!

Даже сейчас кадровик не может думать об этом спокойно, садится на полке, заглядывает вниз, машинально пересчитывает ребячьи головы.

— Малой где? — недосчитавшись, спрашивает Галию.

— Маруська себе таскал.

Или, скажем, Галию не брать? Да пусть она хоть каждый месяц родит, а никому не уступит Хохряков такого человека!

И так уже в Айкашете кое-кто присмотрел себе хороших горемовских мастеров. Кадровик домостроительного комбината облюбовал Максима Петровича. Еще бы! В их деле такие руки на вес золота. И плотничает, и столярит Максим Петрович. И дом срубит, и шифоньер такой смастерит, что не поймешь — самодельный или купленный.

Обхаживал его комбинатовский кадровик, уговаривал. За месяц до передислокации повел в один дом, показал квартиру, вложил в руку ключик. И пообещал место старшего мастера в одном из основных цехов комбината.

Об этом Хохряков тоже не может думать спокойно. Мнет в руках газету, складывает в четырехугольник, сует под подушку и снова ложится…

Вечерами после работы стал Максим Петрович исчезать из дому. Узнал про это Хохряков и однажды решил поглядеть, куда ходит плотник.

А Максим Петрович по тропочке, по тропочке прямиком к тому дому. Хохряков подождал, когда в окошках загорится свет, и все высмотрел. Даже обиделся за плотника. Не такую бы квартиру надо давать, если переманить вздумали. Она хоть и просторная, из двух комнат, но очень неказистая, стены кое-где до решетки облупились, на потолке пятно темное — видно, крыша худая.

А Максим Петрович встал на табуретку и скребком-скребком по тому пятну…

Расстроился Хохряков, не стал больше подглядывать. Но зато другие тот дом под контролем держали. Кто-нибудь да забежит с сообщением.

— Как игрушечка квартира-то стала. Колер красивый на стены положил Максим Петрович, три краски смешивал. А по нему, по колеру, шишечки серебряные реденько так разбросал. Осталось полы покрасить.

Ножом по сердцу эти вести Хохрякову, но молчал, ни о чем плотника не спрашивал, и тот пока ничего не говорил, в поезде работал как положено.

За три дня до отправки головной группы опять услышал Хохряков:

— Полы покрашены, высохли. Вещи укладывают, переезжать собираются.

И перестало это быть секретом. В открытую объявил Максим Петрович, что остается.

Как уговаривать человека? Никто не судил его. Квартиру дали, на работу хорошую определили, деньги пойдут приличные. Может, кто даже и позавидовал семье плотника — не век же по свету шататься. Не молоды уж.

А только в день отправки головной группы пришел Максим Петрович в контору во всем снаряжении, с рюкзаком на плечах, с чемоданчиком, в полушубке и меховой шапке.