Отравленные слова

Я даже не чувствую голода, у меня переворачивается желудок и начинаются рвотные позывы при мысли о том, что ждет меня впереди. Я знаю, это страх смерти. А еще я знаю, что преодолеть его можно, только подняв голову и взглянув ему в лицо – так приговоренные к гильотине поднимались на эшафот с прямой спиной и, прежде чем лишиться головы, кричали: «Vive la France!»[35] Хесус говорил, их головы, бывало, катились к корзине, не прекращая разговаривать – это потому что кровь все еще циркулировала, так что команды мозга продолжали выполняться. Гильотина всегда наводила на меня ужас, хоть и говорят, что это современное гуманистическое изобретение гарантирует легкую и быструю смерть. Но это лишь теория, те, кто это утверждает, живы и говорят это без оснований, они же не спрашивали у растерзанного трупа, что он думает по этому поводу. Как вам было умирать? Быстренько все прошло? Вы сильно страдали? Правда ли, что глаза продолжают видеть, а мозг – думать? Правда ли, что гильотина не причиняет тебе боли? А может, она причиняет смертельную боль, от которой ты и умираешь? Я дрожу. Здесь нет ни топоров, ни гильотин, которые могли бы отделить мою голову от тела. И хорошо. Он убьет меня из револьвера, как убил на моих глазах Брука. «Будешь умничать – смотри, что с тобой станет». По его тону я поняла: он говорит всерьез. Он не дал мне в последний раз обнять Брука. Брук не знал, что его ждет через несколько секунд; помню, он лизнул ему ладонь и завилял хвостом. Я закрыла глаза и услышала выстрел. Я не заплакала, но попросила, чтобы он унес Брука: не хотела видеть его мертвым. Я вытерла кровь с пола, сохранила в памяти его последние минуты, попрощалась с ним молча, без всяких демонстративных страданий. Он убил Брука, чтобы показать мне, что, если надо будет, он и меня убьет, как собаку. Что он умеет стрелять и что его револьвер, «смит-энд-вессон 38», самый настоящий. Может, пули ранят меня сильнее, но мне по крайней мере не будет мерзко. Отважные приговоренные к расстрелу тоже смотрят прямо, некоторые даже просят, чтобы им развязали глаза, и выкрикивают перед смертью что-нибудь красивое. Моя смерть не будет похожа на те, что обессмертил Гойя. Я умру не за Независимость, не за Республику, не за Свободу. Моя смерть будет бессмысленной.

Ну что ж, говорю я себе, раз уж мне в любом случае суждено погибнуть, перед смертью я ему отомщу. Желудок сразу успокаивается и перестает меня мучить. Мне приходит в голову отличная идея: я с ним поиграю. Ему тоже страшно, временами я вижу страх в его глазах. Взбодрившись, я гляжу на телефон. Я спрячу его, пусть пострадает, пока будет его искать. Холодно, прохладно, холодно, тепло, ой, опять холодно. Горячо. Очень горячо! Да. Это и будет моя месть – он будет ползать на четвереньках как идиот, будет шарить грязной рукой под кроватью. Хоть посмеюсь немного перед тем, как отправиться на тот свет. И тут мне приходит идея получше. Точно! Блеф! Скажу ему, что позвонила в полицию, все им рассказала и они будут здесь с минуты на минуту. Притворюсь, что слышу шум, буду шептать ему: ой, какая жалость, слишком поздно, они тебя нашли, теперь-то тебе некуда деваться. Убьешь меня – а потом придется пустить пулю себе в лоб. Это сработает, всегда срабатывает. Посмотреть ему в глаза и сказать: я не боюсь умереть. Но какая разница, он все равно найдет способ испоганить мои последние минуты и омрачить мою смерть. Такой вот он урод и всегда таким был.

Я кладу телефон на кровать. Настрой мой сдулся. Ломать голову нет смысла: я у него в руках, и выхода нет. Потому-то я никому ничего не рассказала. Потому что он строит из себя хорошего человека и не выходит из роли. Мама не поверила бы ни одному моему слову, и я решила, что даже пытаться не стану, чтобы не сделать еще хуже. Однажды я все-таки решила испытать ее: позволила ей обнаружить кое-что, но она, как я и ожидала, стала строить из себя дурочку и закрыла на все глаза. Она была трусливой, я не могла ей доверять. Она нашла мои таблетки. Неужели она была настолько глупа, чтобы поверить, будто я забыла их там случайно? Нет. Я преподнесла их ей на блюдечке, чтобы только она поняла. Но нет, кто не хочет видеть, закрывает глаза. Помню, она не особо смотрела на меня в тот день, когда обнаружила кучу синяков и царапин – я все это сделала сама, чтобы унять боль. Я тогда специально оставила дверь в ванную открытой, как бы пригласила ее войти. Но мама испугалась и не пошла до конца. Она ухватилась за первую глупость, которую я ей выдала, – будто упала с мотоцикла, – и не стала больше допытываться, хотя ложь была настолько очевидна, что в нее бы не поверили даже близнецы. Она была труслива. Не поддержала меня, не захотела понять, что произошло тем летом. А я была совсем растерзана. Я не знала, как быть, из-за своей тайны и из-за безразличия окружающих.