«Отреченное знание». Изучение маргинальной религиозности в XX и начале XXI века. Историко-аналитическое исследование

История дискурса астрологии в эпоху модерна показывает, как мистический платонизм, совмещенный с аристотелевской картиной мира, вступил в конфликт с новой вселенной Коперника. Астрология была легитимна в докоперниканской системе мысли, поскольку представляла собой неотъемлемую ее часть. Более того, противники Коперника прибегали к астрологии как к оружию в борьбе с его идеями, но к середине XVI века новая модель мироздания окончательно побеждает, а в ней уже нет места старому дискурсу астрологии. В эту эпоху «системы знания, которые были господствующими на протяжении веков, оказывались… стигматизированы как „псевдонауки“»[533]. Идеи астрологии не исчезают, а в латентной форме пребывают в мировоззрении романтиков, на основании которого чуть позже формируется новый дискурс астрологии. По Штукраду, в XIX веке дискурс астрологии как духовного явления обретает две формы: теософскую, в которой наука, религия и эзотерика сплавляются в экзотическое единство; и психологическую, в которой астрологии через юнгианскую психологию придается новый смысл. Таким образом, у астрологии как таковой нет никакого единого ядра, она менялась в зависимости от условий, моды, властных отношений, интеллектуального климата. Фактически астрологий столько, сколько может быть изобретено дискурсивных конфигураций, использующих это понятие.

Сходная ситуация происходит и с алхимией. Учение, бывшее неотъемлемой частью средневековой культуры, при смене дискурса научности и появлении дискурса духовности постепенно превращается из легитимной формы знания в нелегитимную, обозначенную как знание «оккультное». Позже благодаря формированию нового дискурса духовности алхимия, как и астрология, включается в рамки психоаналитической теории Юнга и религиоведческой системы Элиаде, в которых феномен алхимии превращается из естественно-научной экспериментальной системы в духовную практику. Такое изменение перспективы ничего не говорит нам об алхимии как таковой, оно лишь указывает на изменение условий наблюдателя. В целом стоит заметить, что особую роль в переконфигурировании дискурсов на рубеже XIX–XX веков сыграли теософия и антропософия, в них, как в настоящем узле, связываются множество различных дискурсов.

С развитием научного знания в XIX веке, в особенности с появлением дарвиновского эволюционизма, образуются новые комбинации дискурсов. Под влиянием романтизма и американского трансцендентализма возникают различные формы согласования новых научных картин и дискурса духовности. Так возникает широкий спектр учений от эволюционизма Геккеля до работ так называемого New Age science Капры, Бейтсона и Шелдрейка. По мнению Штукрада, эти явления нельзя считать псевдонаучными, нельзя маргинализировать то, что является мейнстримом. Сам термин «нью-эйдж» Штукрад считает неудачным, поскольку в нем слышится оценочное разделение правильного и неправильного, старого и нового, традиционного и нетрадиционного. Штукрад считает, что любое суждение об истине является проявлением власти, безосновательно закрепляющей один из равноправных дискурсов в качестве главенствующего.

По Штукраду, процесс перестановки акцентов должен произойти в изучении культуры в ее связи с «эзотерическим дискурсом». Мы уже отмечали, что одними из первых историков искусства, обратившихся к Ренессансу и нашедших в нем богатейший материал для исследования, были представители школы Варбургского института. Согласно Штукраду, вклад его сотрудников огромен, но, к сожалению, он также шел в русле эпистемы эпохи, строящейся на оппозициях рационального и иррационального, визуального и текстуального. Теоретиками Варбурга была предложена модель, в которой сложилась идея «языческого Возрождения», противопоставившая культуру Ренессанса христианству. О недостатках этой модели мы уже говорили раньше, но Штукрад продолжает ее критику в несколько другой плоскости. Одной из главных проблем Варбурга и теоретиков, изучавших визуальное искусство в духе этой школы, было сведение изображения к истории идей. Картина всегда должна была выражать лишь систему мысли художника, он хотел через нее что-то сказать и выразить, при этом визуальное изображение никогда не считалось ценным само по себе; тем более не учитывался тот контекст, в который оно было вписано (картина или фреска создавались для конкретного места и конкретной аудитории). Штукрад называет такой подход «академическим иконоборчеством»[534]. В контексте новых методологических стратегий для религиоведов вернее было бы изучать изображения не как репрезентацию идеи, а как самостоятельный элемент дискурса с учетом его материального измерения и конкретного назначения. Таким образом удалось бы избежать упрощенческих схем, сводящих сложную систему к набору базовых оппозиций.