«Отреченное знание». Изучение маргинальной религиозности в XX и начале XXI века. Историко-аналитическое исследование

На более глубоком уровне анализа эта концептуализация соответствует двум сильным течениям в академическом исследовании религии: религионизму и филологической ориентации. Оба течения… отражают процессы дистанцирования, влияющие на способ описания историками культурной и религиозной истории Европы. С фокусированием на вере и системах верования, во многом заложенным религионистской традицией конца XIX — начала XX века, ученые применяют стратегию конкретизации и очищения на основе терминологического различия между «религией», с одной стороны, и «народной верой» (folk-belief) или «суеверием» — с другой. Таким образом, они легко могли устранить «языческие» или политеистические феномены, как принадлежащие чему-то еще, но уж точно не «домену религии»… Филологическая ориентация академического исследования религии, столь повлиявшая на формирование дисциплины, считала «священные книги» краеугольным камнем религии и впоследствии упустила возможность того, что религия может формироваться на базе чего-то еще. Дискурсивные подходы в исследовании культуры (cultural studies) в целом и концепция «image acts» и визуальной культуры в особенности оспорили эти аналитические рамки[535].

В этой фразе особый интерес для нас представляет мысль об условиях генезиса академического исследования религии, исследования, чья история укоренена в особом нововременном типе мышления, эта тема также нашла свое раскрытие в трудах Штукрада.

Религиоведение как дискурсивная формация

Все замечания о дискурсивной природе естественных наук логично перенести на науки гуманитарные, религиоведение не станет здесь исключением. Для Штукрада история религиоведения — это прежде всего история религиоведов, людей, имеющих личные убеждения, национально-культурный багаж. Порожденное каждым из них религиоведение не есть изучение религии как таковой, это лишь проекция их внутренних представлений во внешний мир. Причем сама эта проекция не отпечаток личности, а новая конфигурация дискурсов. Так, труды Бубера и Шолема Штукрад оценивает как поиск иудейской идентичности, выраженный в «самоориентализации европейских иудеев»[536].

В контексте дебатов первой половины XX века Бубер и Шолем обращаются к древности, чтобы обосновать уникальность иудейского пути и тем самым описать его идентичность, противопоставив другим народам. Бубер делает это путем создания дискурса экстатического мистицизма, следы которого он усматривает в древнем гностицизме, платонизме, суфизме, индуизме и христианстве, а полное выражение находит в иудейском хасидизме. Таким образом, хасидизм встраивается в изобретенную традицию мистических учений, при этом сохраняя аутентичность иудаизма. Сходный путь проделывает и Шолем, формируя конструкт каббалы как иудейского гностицизма. В гностицизме мыслители круга Шолема видели лучшее отражение ушедшей древности. Таким образом, каббала стала удачной альтернативой бездуховности современного мира. Что-то подобное, правда без составляющей иудаизма, Штукрад обнаруживает и в трудах Отто: описав центр религии как Священное, выраженное в mysterium tremendum/fascinans, он «затронул нерв своего поколения»[537]. После трудов Отто, Бубера, Шолема дискурс мистицизма становится одним из центральных в религиоведении.