Отрицание смерти

Оглядываясь на историю, мы видим, что сознание существа всегда поглощается культурой. Культура противостоит природе и превосходит ее. Культура в своих самых сокровенных намерениях – это героическое отрицание тварности. Но в некоторые эпохи это отрицание более эффективно, чем в другие. Когда человек жил безопасно под сенью иудейско-христианской картины мира, он был частью великого целого; выражаясь нашими терминами, его космический героизм был полностью спланирован, а потому был безошибочен. Человек пришел из невидимого мира в видимый по Божьей воле, выполнил свой долг перед Богом, прожив жизнь с достоинством и верой, вступая брак, потому что так нужно, и понимая рождение потомства как долг. Он вверял всю свою жизнь – как и Христос – Отцу. В свою очередь, он был оправдан Отцом и вознагражден вечной жизнью в невидимом измерении. И никакого значения не имело то, что земная жизнь была юдолью слез, ужасных страданий, несоизмеримости, мучительной и унизительной повседневной ничтожности, болезни и смерти, местом, где человек чувствовал себя чужим, «неправильным местом», как сказал Честертон², местом, где человек ничего не может ожидать, ничего не может достичь для себя. Но это не имело значения, потому что служило Богу и слуге Божьему. Одним словом, космический героизм человеку был обеспечен, даже если сам он был никем. Это самое замечательное достижение христианской картины мира: взять рабов, калек, слабоумных, простых людей или могущественных, и сделать из них надежных героев, просто сделав шаг в другое измерение вещей, которое называется рай. Или же лучше сказать, что христианство взяло сознание существа – то, что человек больше всего хотел отрицать, – и сделало его само условием для космического героизма.

Романтическое решение

Как только мы поймем, в чем суть религиозного решения проблемы, мы поймем, как современный человек оказался в безвыходном положении. Ему по-прежнему нужно было чувствовать себя героем, чтобы знать, что его жизнь имеет значение; он все еще должен был быть особенно «хорошим», чтобы соответствовать какой-то действительно особенной цели. Кроме того, ему все еще приходилось сливаться в доверии и благодарности с каким-то высшим, поглощающим его самого смыслом – мы рассматривали это как универсальный мотив «слияния с Агапэ». Если бы у него больше не было Бога, как бы он это сделал? Один из первых способов, которые пришли ему на ум, как замечал Ранк, было «романтическое решение»: человек сфокусировал космический героизм на другом человеке в форме объекта любви³. Самовосхваление, в котором человек нуждался по своей природе, он теперь искал в объекте любви. Партнер становится божественным идеалом, которым можно заполнить свою жизнь. Все духовные и моральные потребности теперь сосредоточились на одном человеке. Духовность, которая когда-то относилась к другому измерению вещей, теперь опустилась с небес на землю и обрела форму в другом человеке. Само спасение больше не относится к абстракции, подобной Богу, но может быть обнаружено «в канонизации другого человека». Мы могли бы назвать это «канонизацией переноса». Человек теперь живет в «космологии двоих»⁴. Безусловно, на протяжении всей истории существовала некоторая конкуренция между человеческими объектами любви и божественными – Элоиза и Абеляр, Алкивиад и Сократ, или даже Песнь Соломона. Но главное отличие в том, что в традиционном обществе человеческий партнер не вобрал в себя всё измерение божественного. А в современном обществе он это делает.