Отрицание смерти

Даже в таких случаях сочетание полного самовыражения и отречения встречается крайне редко, как мы это увидели в Шестой Главе, когда размышляли о проблеме личности Фрейда, что преследовала его всю его жизнь. Основываясь на всём, что мы сейчас охватили - самость в контексте истории и личного творчества - мы, возможно, сможем еще ближе приблизиться к пониманию проблемы Фрейда. Мы знаем, что он был гением, и теперь мы можем увидеть действительную проблему, что присуща гению: как человеку создать творческое произведение со всей силой его энтузиазма, труд, что способен спасти его душу, и в то же время отказаться от иллюзии того, что произведение само по себе способно дать спасение. В творческом гении мы наблюдаем необходимость сочетать самый интенсивный Эрос самовыражения с наиболее полной Агапе самоотдачей. Пожалуй, нельзя столь многого хотеть от человека - чтобы он умудрился в полной мере испытать обе эти интенсивности онтологического стремления. Возможно, людям, наделённым меньшими дарами, с этой точки зрения жить легче: небольшая доза Эроса и комфортная дистанция с Агапе. Фрейд до полного предела и наиболее честно жил жизнь демонами своего Эроса, и это поглощало его самого и других вокруг него, как это всегда происходит в большей или меньшей степени. Психоанализ был его личной героической заявкой на бессмертие. Как сказал Ранк: «...он сам мог так легко признаться в собственном агностицизме, хотя сам создал для себя частную религию...». [33] Но именно это и были путы Фрейда; как агностику ему некому было предложить свой дар - никому, у кого было больше уверенности в бессмертии, чем у него самого. Даже само человечество не было в безопасности. Как он признался, призрак эпохи динозавров всё ещё преследует человека, и так будет всегда. Фрейд был антирелигиозным, потому что он не мог передать дар своей жизни религиозному идеалу. Он видел такой шаг как слабость, пассивность, которая поставила бы в тупик его собственное творческое стремление к большему чувству жизни.

Здесь Ранк сходится с Кьеркегором в убеждении, что человеку нельзя останавливаться и ограничиваться в своей жизни пределами, что лежат под рукой, или немного дальше, или созданы им самим. Человеку следует достигать высшего предела религии: человек должен воспитывать покорность самоотречения по отношению к высшим силам, сколь трудной задачей это ни было бы для него. Все, что меньше, - это меньше, чем полное развитие, даже если лучшим мыслителям это кажется слабостью и компромиссом. Ницше бранил иудео-христианскую мораль самоотречения; но, как сказал Ранк, он «упустил из виду глубокую потребность человека именно в такой морали ...» [34] Ранк заходит так далеко, что говорит о том, что «потребность в истинно религиозной идеологии... присуща человеческой природе, и удовлетворение этой потребности является основой любой социальной жизни». [35] Считали ли Фрейд и остальные, что отдать жизнь Богу - это мазохизм, что само опустошение это унизительно? Что ж, отвечает Ранк, напротив, это - самый дальний предел самого себя, высшая степень идеализации, доступная человеку. Это воплощение любовной экспансии Агапе, достижение поистине творческого типа. Только таким образом, говорит Ранк, только отдавшись величию природы на высшем, наименее фетишизируемом уровне, человек способен победить смерть. Другими словами, истинное героическое обоснование жизни человека лежит за пределами секса, за пределами других людей, за пределами частной религии - всё это временные решения, что делают человека слабее или ограничивают его, оставляя на растерзание неопределенности. Человек чувствует себя неполноценным именно тогда, когда ему не хватает «истинных, внутренних, личностных ценностей», когда он является лишь отражением чего-то, что находится рядом с ним, и не обладает стабилизирующим внутренним гироскопом, не имеет центра в самом себе. И чтобы заполучить подобную целостность, человек должен смотреть за пределы своего «непосредственного собеседника», за пределами утешения от принадлежности другим людям и категориям нашего мира. [36]

Как заключил Ранк, человек - «существо теологическое», а не биологическое. Всё это как будто уже говорил Тиллих, а за ним Кьеркегор и Августин; но что делает Ранка выдающимся в современном мире науки, так это то, что его выводы - это выводы психоаналитика, а не теолога. Эффект внутренней взаимосвязанности ошеломляет, и кому-то, имеющему узкое образование в области науки, вся концепция покажется беспорядочной. Такое сочетание глубокого клинического инсайта и чисто христианской идеологии просто потрясающе. Сложно понять, какую позицию следует принимать с точки зрения эмоционального отношения; кажется, что такая концепция “тянет воз” в нескольких противоречивых направлениях одновременно.