Отрицание смерти

Ребенок слишком слаб, чтобы взять на себя ответственность за все эти разрушительные чувства, и он не может контролировать магическое исполнение своих желаний. Это то, что мы подразумеваем под незрелым эго: у ребенка нет уверенной способности к организации своих перцепций и своих отношений с миром; он не может контролировать свою деятельность; и у него нет уверенного контроля над поступками других людей. То есть на самом деле он не управляет ощущаемой магической причинно-следственной связью ни внутри себя, ни вовне, в природе или других людях: его разрушительные желания могут прорваться наружу, точно так же, как и деструктивные желания его родителей. Силы природы запутаны внутри и вовне; и для слабого эго этот факт обусловливает преувеличенные представления об их потенциальной мощи и усугубляет чувство ужаса. В результате ребёнок - по крайней мере, какую-то часть времени - живёт с внутренним ощущением хаоса, к которому другие животные невосприимчивы [26].

По иронии судьбы, даже когда ребёнок выявляет реальные причинно-следственные связи, они становятся для него обузой, потому что он их чрезмерно обобщает. Одним из таких обобщений является то, что психоаналитики называют «принцип талиона¹⁵». Ребёнок давит насекомых, видит, что кошка ест мышь и этим заставляет мышь исчезнуть, вместе с семьёй гоняет домашнего кролика, чтобы тот прятался в своём домике, и так далее. Он узнает что-то о властных отношениях мира, но не может придать им соответствующую ценность: родители могут съесть его и заставить его исчезнуть, и он тоже, вероятно, мог бы их съесть; когда у его отца, забивающего дубинкой крысу, глаза сверкают яростью, наблюдающий ребёнок может также ожидать, что его забьют дубинкой, особенно если он до этого воображал разрушительные магические идеи.

Я не хочу создавать точную картину процессов, которые нам до сих пор не ясны, или делать вид, что все дети живут в одном мире и имеют одинаковые проблемы; также, я бы не хотел, чтобы мир ребенка казался более зловещим, чем он на самом деле обычно является; но я думаю, что важно указать на болезненные противоречия, которые присутствуют в нём, по крайней мере, некоторое время, и показать, насколько фантастическим является мир для ребёнка в первые годы его жизни. Возможно, тогда мы сможем лучше понять, почему Зильбург сказал, что страх смерти «претерпевает сложное развитие и проявляет себя во многих косвенных формах». Или, как точно подметил Уолл, для ребёнка смерть – это сложный символ, а не какое-то конкретное, чётко определённое явление:

"... идея смерти для ребёнка – это не единое целое, а скорее совокупность противоречивых парадоксов - сама смерть не есть только состояние, но и сложный символ, значение которого будет варьироваться от одного человека к другому и от одной культуры к другой [27]."

Мы также сможем понять, почему детям снятся повторяющиеся кошмары, понять их распространённые фобии насекомых и злых собак. В центре их измученного внутреннего мира сияют сложные символы пугающих реальностей – ужас перед миром, ужас перед собственными желаниями, страх родительской мести, исчезновение вещей и живых существ, отсутствие реального контроля над чем-либо, в конце концов. Это – чересчур для любого животного, но человеческий ребёнок должен всё это принять, и потому некоторое время он с почти пунктуальной регулярностью просыпается в крике, пока его слабое эго укрепляется, обрабатывая реальность.

«Исчезновение» Страха Смерти

Тем временем кошмары становятся всё более и более распространёнными, и у некоторых детей их больше, чем у других: мы снова возвращаемся к началу нашего обсуждения, к тем, кто не верит, что страх смерти нормален, кто считает его невротической гиперчувствительностью, основанной на болезненном раннем опыте. Иначе, говорят они, как объяснить, что так много людей – подавляющее большинство – кажется, выживают в шквале детских кошмаров и продолжают жить здоровой, более или менее оптимистичной жизнью, не беспокоясь о смерти? Как говорил Монтень, крестьянин глубоко безразличен и терпелив в отношении смерти и мрачных проявлений жизни; и если мы считаем, что таково положение дел из-за его глупости, то «давайте все поучимся у глупости» [28]. Сегодня, когда мы знаем больше, чем в своё время Монтень, мы бы сказали: «Давайте все поучимся у подавления», – но мораль высказывания была бы настолько же важной: подавление принимает нужные меры в отношении сложного для большинства людей символа смерти.