Отрочество (СИ)

… а слухи тем временем ползли по городу, перерождаясь самым странным образом.

— Слыхал? — мелкотравчатый маклер[23] из числа самозваных почти приятелей, ухватил меня за пуговицу на выходе из «Одесского листка», — Не дают!

— Кто и кому?! — оторопел я, отмахиваясь от похабных подсказок подсознания.

— Власти! — заговорщицки озираясь, прошипел он на всю любопытную улицу, продолжая откручивать мне любимую пуговицу на пиджаке, — Потому как если да и признание, то неудобно! Они его — туда, а он гений! И как теперь? Сказать «извините» им щёки надутые не позволят!

— Так, так, — закивал я, осторожно отцепляя руку от пуговицы.

— Да! Щёки и гонор! Риск ведь у кого? Беднота с Пересыпи да Молдаванки, ну и вообще небогатый люд. Я хоть и немножечко уже выше, но и не так штобы совсем да, так што тоже! И другие. Понимаешь?

Переводить с одесского на русский непросто. Так-то одесситы из числа образованной публики вполне себе литературно изъясняются, разве што скороговорка такая себе, вплоть до неразборчивости понимания у человека непривычного.

А если необразованный, да вовсе уж из этих…

«— Гетто»

… во-во, гетто! Такая себе мешанина из жаргона, да вперемешку с высокими умствованиями, шо прямо таки ой! Но разбираю, потому как натренированный. Живу-то где?!

… — а он наш! — продолжил маклер, — ну то есть не совсем наш, а из жидов, но всё-таки одессит! И болеет за город и родных, а ему препоны! Каждому бугорку мелкому, чиновничьему, поклонись со всем уважением, а иначе ни-ни!

— Щёки надутые и через посредничество всё, потому как цензура и антисемитизм? — осторожно подхватил я его путанные мысли.

— Да! В смысле — цензура да, а антисемитизм правильно! Хочешь? Крестись, и кто тебе мешает жить?! А тут развели!

— Хм…

— Да я не про народ, — замахал он на меня руками, — а про веру! Для единения страны. Вот, послушай! Как раз про единение…

Маклер снова вцепился в пуговицу, принявшись зачитывать свои стихи — как и положено кем-то, с драматическими завываниями. Кучка репортёров у входа рассосалась, как и не было. Вот она, сила искусства!

Непризнанный поэт, он пытается взять не качеством стихов, а количеством, искренне не понимая важности образования. А навязчив!

Несколько минут спустя я сумел переключить внимание маклера, известного под прозвищем «Боня», на новую жертву.

— Спешу… совсем забыл! — крикнул я ему, исчезая за дверью редакции.

— Не велено! — пробасил швейцар, грудью загораживая вход ломанувшемуся вслед за мной непризнанному поэту и признанному графоману.

— Ф-фу…

— Вырвался всё-таки, — усмехнулся один из репортёров, — давай!

Второй вздохнул, и серебряная полтина поменяла хозяина.

— До пяти минут не дотянул, — укорил меня проигравший, — эх-ма!

— Хм… — не обращая внимания на них, дабы не расплескать пришедшие в голову рифмы, поднялся наверх, к Навроцкому.

— Боню встретил, — пояснил я, усаживаясь на подоконник в кабинете, — сейчас… да, листок дайте!

Ошалевший посетитель протянул листок, и я начал писать химическим карандашом — сперва медленно, а потом всё быстрее.

— … специфика работы, — слышу краем уха редактора, — бывает иногда, вдохновение находит. Я уж привык!

— Вот, — протянул я ему творение, читайте… можно вслух!

— В худой котомк поклав pжаное хлебо[24]

,

Начал читать Навроцкий, делая большие еврейские глаза и вытягивая зачем-то шею вперёд.

— Я ухожу туда, где птичья звон,
И вижу над собою синий небо,
Лохматый облак и шиpокий кpон.
Я дома здесь, я здесь пpишел не в гости,
Снимаю кепк, одетый набекpень,
Весёлый птичк, помахивая хвостик,
Высвистывает мой стихотвоpень.
Зелёный тpавк ложится под ногами,
И сам к бумаге тянется pука,
И я шепчу дpожащие губами:
"Велик могучим pусский языка!"

— Ах, Боню, — сказал посетитель понимающе, и захохотал наконец на пару с редактором.

— Да, молодой человек, ради такого… — и встал со стула, протягивая руку, — Маразли, Григорий Григорьевич[25].

— Ой…

* * *

— Стоять, падла! Убью! — и только тяжёлый топот да сиплое дыхание за спиной, — Я те покажу, Зинку-то! Ухи откручу сволоте!

Бегу, как никогда не бежал. Стрелой! Вспугнутым оленем, загоняемым волками!

Голову на бегу чуть назад повернул… не отстаёт, с-сука… и чего прицепился-то? Перепутал, белочка у него или с марафетом перестарался, не знаю. А ловиться, вот ей-ей, не хочется!

Злой. Такой сперва сапожищами лежащего, а потом уже разбираться будет. Может быть.

— Я те… — и мат картечью пушечной в спину летит. Бежит! Длинный, ногастый, сухопарый. Волчара. Весь такой серый, злой, хищный. Порвёт!

И как назло, никаких тебе знакомцев на пути, да и незнакомцев тоже. Вот занесло! Штоб я… ещё раз… по записке куда пошёл… да ни в жисть! Зинка эта ещё… женский же почерк, а?! Не, забьёт…