Отрочество (СИ)

Старец рукой махнул, спину ссутулил, и вперёд. Вывел! Дяде Фиме ещё выговор за нас, а тот даром што богаче стократно, слушал этого почти оборванца, и только головой кивал виновато, да отдувался, потея. Да на улице, перед всеми соседями!

А потом, не заходя, старец развернулся и назад засеменил. Ссутулившись.

— Н-да! — только и сказал дядя Фима, отдуваясь, — Хочется сказать много ласковых, но ребе вправил немножечко заранее мозги, и ласковые слова я могу говорить только себе! Заходите в дом, сейчас врача вызову. Н-да…

… — так себе ситуация, — говорил дядя Фима час спустя мумифицированным нам. Фирка почти не пострадала, а мы — синец на синце и ссадина на ссадине!

Руки у Бляйшмана меж колен толстых зажаты, чуть вперёд наклонился. Расстроен, это видно, не серчает!

— Знал ведь о живости вашего характера, но не думал… н-да… Шустро вляпались! Впрочем, — он чуть вздохнул, — ничево особо серьёзного. Если по закону, этих Давидов можно немножечко и прижать. Но это по Османскому закону, а иудейскому… н-да… Не всё так просто.

— Чужаки потому што? — подал голос Санька.

— Ну, — толстую морду дяди Фимы покорёжило раздумьями, — не без этого! Нескромная одежда по тамошним меркам. У них свои мерила, так што и не спрашивайте. Яркая может, или волосы у Эсфирь выбились. Грех!

— Так бы, — чуть усмехнулся он, — полбеды! Чужаки, они и есть чужаки. Подошли бы, да попросили уйти. Наверное! Так-то всякое бывает. А ты на идише…

— И? — не понял я.

— Значит, — снисходительно глянул дядя Фима, — не просто чужаки, а грешники! Понял?

— Ах ты ж…

— Вижу, што понял, — Бляйшман грузно встал, — ну… выздоравливайте! И на улицу… ну вы поняли!

— Погуляли! — сказал Мишка с болезненным смешком.

— Ты себя не вини, — маленькая ладошка легла мне на забинтованную голову, — видишь? Даже дядя Фима не сердится. Невозможно такое знать!

— Невозможно, — жмурясь от ласки, — но в чужом городе вот так вот…

— Хороший урок, — согласилась она спокойно, — всем! У нас тоже мозги есть.

— Ну да… — и как тут не согласишься?

А совесть, зараза такая, гложет за дядю Фиму! Умом понимаю, што если бы было што серьёзное, он бы мне ни разу не постеснялся. Но то ум, а то совесть. Они у меня, похоже, по отдельности. Параллельные прямые, эти их мать!

За Фиру и братьев, это отдельно, да и нет счетов как таковых, меж своими-то. А вот с дядей Фимой долгов лучше не иметь, даже и моральных. Надо што-то… што?

Двадцать пятая глава

— Мы в город Изумрудный идём дорогой трудной, — забавы ради вывожу нарочито пискляво, крутясь перед зеркалом в одних штанах, и рассматривая начавшие желтеть синцы вперемешку со ссадинами и кровоподтёками, обильно раскрасившие костлявое тело, — идём дорогой трудной, дорогой непрямой! Тьфу ты!

— Привязалась? — полюбопытствовал Санька, лежащий на пузе на ковре перед большущей миской с разнообразными восточными сладостями, сваленными вперемешку.

— Агась! — накидываю рубаху, застряв на миг головой в вороте, — И, зараза такая, один куплет только, а дальше никак не сочиняется. А в голове засел!

— А пищать-то зачем? — прочавкал он.

— Да если б я знал! Вертится только сюжет какой-то сказки, но где я, а где сказка?

— Не попробуешь, не узнаешь, — философски заметил брат, лениво ковыряясь в миске.

— Туки тук! — жизнерадостно сказал дядя Фима, открыв дверь без стука, и просунув в комнату толстую морду лица, вспотевшего с самово утра, — Я вижу, шо вы уже готовы?

— Угу, — отозвался Санька, разлепляя челюсти от нуги, — только Мишку ждём из кабинета задумчивости.

— Гы, — осклабился хозяин дома, показав новую, не бывшую в том году, золотую фиксу, — кабинет! Ви таки не будете претензировать на авторство? Мне оченно хочется блеснуть остроумием в некоторых кругах!

— Да сколько угодно, — жму плечами и приглаживаю волосы, — только не думаю, шо вы станете первым из озвучивших. Где-то и как-то я её то ли слышал, то ли сам придумал и озвучил, уже и не вспомню.

— Мине устраивает, — отмахнулся он, и поворотившись назад всем своим грузным телом, заорал:

— Момчил!

— Уже, уже, — отозвался хриплый бас, и в дверях показался здоровенный, повыше дверного проёма, болгарин, работающий на дядю Фиму. Такой себе шебес-гой[36] на все дни недели, с несколько невнятными, но явно физическими обязанностями.

Особым чинопочитанием болгарин не отличается, компенсируя его отсутствие изрядным ростом при цирковой ширине плеч, и неизменным батожком в руках, который иному сошёл бы за неподъёмную палицу. В сочетании с сабельным шрамом на квадратной морде, вид получается такой себе внушительный, што таки ой!

— В баню, птенчики? — подмигнул он, отчего шрам устрашающе колыхнулся.

— А надеюсь, вы таки понимаете за некоторую сложность… — начал было смутительно дядя Фима.

— "Никто из принадлежащих к священному чину, или из мирян, отнюдь не должен ясти опресноки, даваемыя иудеями, или вступать в содружество с ними, ни в болезнях призывать их, и врачества принимать от них, ни в банях купно с ними мытися. Если же кто дерзнет сие творить: то клирик да будет извержен, а мирянин да будет отлучен[37]".