Отрочество (СИ)

И сразу — в обрез. Денег. Экономить? А на чём? Жильё или еда подешевше, да в чужой стороне, могут обернуться лихорадкой или поносом кровавым.

Владимиру Алексеичу писать — пришлёт. Из кожи вывернется, перезаймёт, а пришлёт. Но стыдно даже и просить, и так-то мы с Санькой достаточно увесистые гирьки на ево шее.

Дядя Фима в последнем полученном письме весь энтузиазмом пышет. Проекты, прожекты, всё крутится и… постоянная нехватка денег на это самое кручение. Потом да, и обещается много. А сейчас так вот, по всем сусекам скребёт, даже и соседским.

Где бы…

Сороковая глава

Потея и озираясь беспрестанно по сторонам в поисках помощи, Павел Андреевич оттеснялся арабскими попрошайками в сторону от основной массы паломников. И чем дальше было оттеснение, тем агрессивней и бесцеремонней они вели себя.

С воплями самыми пронзительными, они лезли к нему, тыча в лицо культями рук, показывая провалы на месте глаз, изъязвленные лица с отсутствующими носами — то ли от сифилиса, то ли от здешнего жестокосердия, когда с пойманными ворами и прелюбодеями расправляются с Ветхозаветной жестокостью.

Грязные руки уже тянули его бесцеремонно за одежду, хватали за конечности. И запах… резкий, пронзительный, густой, практически овеществлённый. Пот, кал, гноище, да в безветренный день в Палестине — дубиной по обонянию. До обморочной тошноты, до головокружения, до спазмов в желудке.

— Позвольте, — энергически сказал он, собрав в кулак всю свою волю и стараясь дышать ртом через раз, — так дело…

— Яслабу! — истошно заорал грязный араб, вцепившись одной рукой в паломника, а второй выворачивая свои безглазные веки в страшных язвах.

Павел Андреевич дёрнулся было назад, но вокруг толпа, уже не просящая милостыни, а требующая дани с остервенелой озлобленностью оккупанта, пришедшего забирать последнее.

— Помогите… — сказал он почти беззвучно, близкий к панике, — помо…

Ругательства на турецком, памятные паломнику ещё по Константинополю, и безжалостные удары тростью стали отрадой для глаз и ушей земского чиновника. Былое осуждение османской жестокосердости разом испарилось, как и не было. Так, только так с ними и надо!

Одетый по-европейски молодой человек, совсем ещё юноша, действовал без оглядки, как имеющий на то безоговорочное право. Пронзительно вопя, калеки разбежались тараканами — фр-р! И нету!

Следующий за юношей арабчонок, влекущий под уздцы ослика с чемоданами, глазел на зрелище с дикарской незамутнённой простотой, не испытывая ни тени сочувствия к единоверцам. Засунув в нос палец, он лениво исследовал глубины, и только вздохнул печально, когда действо закончилось.

— Благодарю! — Павел Андреевич торопливо сорвал с потной головы шляпу, кланяясь слегка своему спасителю, и дрожащей рукой промокая лоб, — если бы не вы…

Тут он сообразил, что турок, даже и выглядящий как европеец, вряд ли знает русский язык, и перешёл на немецкий.

— Благодарю вас, герр…

— Не стоит, — прозвучало на русском, — в другой раз не стесняйтесь раздавать пинки, а лучше — купите себе батожок поувесистей. Как у… хм, мужей праведных, времён ветхозаветных. Нравы в сих благословенных местах не претерпели с тех времён ни малейших изменений, и об этом нельзя забывать.

— Мне, изволите ли знать, на вокзал, — обрадовался Павел Андреевич русскости своего спасителя, думая умилённо, что уж русского человека всегда можно узнать по его бескорыстной готовности придти на помощь, — паломник, да вот отстал от группы. А вы…

— Никоим образом! — молодой человек обмахнулся газеткой, будто даже и отмахнувшись слегка от самой возможности паломничества, и Павел Андреевич опознал жидовские буковки в заголовке. Стало отчаянно неловко, и мужчина начал многословно объясняться, сам себя терзая за косноязычие, потливость и суетливые движения слабых веснушчатых рук.

Молодой человек слушал молча, изредка только хмыкая еле слышно, но кажется, не обиделся. К нескрываемому облегчению паломника, спасителю его также нужно было на вокзал, и Павел Андреевич, опасливо поглядывая на промелькивающих арабских попрошаек, семенил рядом.

На железнодорожной станции Яффы уже волновалось разношёрстное паломническое море, где осанистый купец из Твери соседствовал с нищей богомолкой из Ужгорода, добирающейся до Иерусалима подаяниями Христа ради. Звучали молитвы и обыденные разговоры, парочка мастеровитого вида мужичков дымила цигарками, чему-то смеясь, и Павлу Андреевичу зрелище это стало решительно неприятно. Чувствовалась в этом какая-то чрезмерная простота, едва ли не непристойность.

Покосившись на своих и потоптавшись на месте, ощущая смутную обиду на неоказание помощи, Павел Андреевич дождался-таки своего спасителя, вернувшегося от кассы.

— Я, знаете ли, всегда с уважением относился к другим религиям, — начал паломник неудобный разговор. Как это бывает у русских интеллигентов, ни к чему конкретному такой разговор не ведёт, оставляя у собеседников послевкусие прогорклой еды, поданной на дорогом фарфоре.

— Хм… — отозвался юноша, облокотившись спиной о фонарный столб и разворачивая газету, но Павла Андреевича это не смутило.