Отрочество (СИ)

«— Как лента алая губы твои,
И уста твои любезны;
Как половинки гранатового яблока — ланиты твои.
Два сосца твои —
Как двойни молодой серны,
Пасущиеся между лилиями..
Вся ты прекрасна, возлюбленная моя,
И пятна нет на тебе!»

… ух! Ажно жарко стало, да такая себе теснота неуместная в штанах! А всего-то — запахи да фантазия отроческая.

На улицах полно местных жителей и паломников, и различать их легче лёгкого. Благоговейное сосредоточение паломников резко контрастирует с обыденностью горожан, привыкших к жизни посреди библейских чудес.

Много греков с деталями национального в одеждах, армян — хотя у этих есть свой квартал, деловые интересы рассеивают их по всему городу, арабов-христиан и жидов. Есть и люди, одетые совершенно европейски — немцы, французы, англосаксы, и конечно — русские.

Повсюду монахи и священнослужители, поодиночке и стайками. Они деловито спешат по каким-то делам, благословляя на ходу паломников, торгуются в лавочках и… они везде.

Взглянешь на иного… ба, да это же епископ! В Москве такого чина только на торжественном богослужении издали увидишь, да изредка — во время крестного хода. А тут — идёт, без свиты, как так и надо! На простой улочке. А?! Вспоминаю потом, што простых улочек в Святом Граде и нетути, и спокойней немножечко на душе, не рвёт её диссонансом.

Весь этот людской поток из священнослужителей и христиан всех конфесий, с редкими вкраплениями жидов, перемещается совершенно хаотично. Какой-либо регулировки дорожного движения, даже и самой зачаточной, нет и в помине.

Местные, не чинясь, пересекают дорогу под самой мордой лошади, а то и останавливаются для обстоятельного разговора, встретив знакомца. И монаси ничем не лучше прочих.

Людские заторы то объезжаются, а то и обругиваются с высоты козел. Я в эти дела не лезу, потому как араб местный, и ему видней, с кем и как тут льзя, а с кем ни-ни и улыбайся.

Европейцы несколько более подвержены орднунгу, а хуже всех — паломники, будто пытающиеся разом охватить всю святость этих мест. Р-раз! И встал благочестивый посерёд дороги, да ну креститься, а то и на колени — бух! Каждый камешек библейский, и поди предугадай, где такого блаженного благоговение охватит.

Глаза стеклянные, нездешние, губы молитвы бормочут, и сам едва не в ступоре кататоническом. Хуже всево самодеятельные одиночки, приехавшие в Иерусалим впервые, вот они-то и обмирают на каждом шагу. Пройдут несколько саженей, и ну креститься да кланяться очередной святыне, коих тут на каждом углу! И што характерно, на всех прочих обычно без внимания.

Которые в группах, да с опытными водителями, те ничево, не мешают почти. Сами если в экстаз впадут в религиозный, так гиды направят, поправят и выведут.

Насмотрелся… Собственно, ничево особенно нового, чего в Хайфе не видал, разве только масштаб.

Ме-едленно едем… не шагом даже, а шажками. В груди наливается раздражение, и кажется иногда, што проще было бы подхватить свои чемоданы, взвалить на хребет, да и самому, как та ослятя. Копытцами.

И только понимание, што это только кажется, останавливает от глупости. Ну и количество багажа. Одежда и обувь занимают небольшой чемодан, который легко подхватить и отправиться в дальний путь.

А вот купленный таки фотоаппарат, да притом почти профессиональный, с объёмистой камерой и пусть лёгким, но всё-таки полноценным штативом, уже так легко не подхватишь. Тут либо чемодан, либо фотоаппарат!

Книги, вот уж ноша неподъёмная! А ещё старинное оружие, посуда, ковры. Палестина сейчас — котёл бурлящий, и рынок антиквариата очень интересный. Есть и подделки, как не быть, но учили, на Сухарёвке ещё. Набрал интереснейших вещей, и знаю — в Москве некоторые стократно окупятся!

А пока — всех денег триста рублей в разной валюте, письмо здешним грекам от Агапия, и полная неопределённость.

Греческая колония расположилась в самом сердце Христианского квартала, и водитель кобылы, здороваясь поминутно со встреченными, направил её к небедному дому. Несколько слов на арабском, не слезая с козёл, и какой-то мелкий парнишка забарабанил в двери, отчаянно што-то вопя на арабском и греческом.

Дверь отворилась моментально, будто за ней стояли. Высокий худой чернец коротко и немного свысока поздоровался с парнишкой и извозчиком, а потом…

— Георгиос!

Меня сграбастали, смачно расцеловали, обколов жёсткой, пахнущей ладаном бородой. Потом второй монах, потом не монах, потом какая-то женщина…

… и говорят, говорят, говорят! Все разом, да некоторые языки мешают.

— … Агапий…

— … хороший мальчик…

— Папаиоанну… письмо…

Несколько минут спустя меня вместе с чемоданами затащили в дом, удивительно прохладный и уютный. Расцеловывание и объятия повторились, но уже без прежней торопливости. В глазах радость искренняя — не иначе, как сын блудный вернулся!

Пытаюсь уточнить, ну просто на всякий случай…