Отрочество (СИ)

— Хитровка, — пробурчал репортёр, — даже и капли удивления нет.

В Порт-Саиде Жан-Жак потащил меня стукнула мне в голову блажь, совершить экскурсию во времена Раннего Средневековья, сиречь в местные трущобы. Жители там оказались редким сбродом дружелюбны, хотя и не без некоторой навязчивости.

С решительным гостеприимством, они предложили мне поучаствовать в таких увлекательных забавах, как весёлое ограбление, а потом и дружеская поножовщина. Немножко даже жаль, что сорвалась такое несомненно увлекательное и весёлое приключение, как побивание палками чужеземца.»

— Та-ак… — Гиляровский обеими руками вцепился в шевелюру, и едва ли не впервые в жизни, у него закололо сердце. Он энергично встряхнул листки, и на пол спланировал короткий обрывок

«— Если уж суёшь руки в чужие карманы, — прочитал он прыгающий почерк воспитанника, — то хотя бы уважай того, к кому лезешь за деньгами! И будь готов к ответке.

Да и я хорош! Перестарался, и вместо того, чтобы вывернуть руку, сломал пальцы, да с последующим изломом. А как резво он сунул мне в лицо нож! И понеслась!

Уклоны, отбивы… толпа вокруг, не сбежать. Сам не помню, как тогда свой выхватил, да и по горлу, как учили. И ступор! Я. Убил. Человека. Не первого…»

— Та-ак… — протянул Владимир Алексеевич, — а впрочем, чего это я? Хитровка.

«… — но всё же. И кровища в лицо! Между ступором и кровищей — доли секунды, а показалось, будто минуты прошли, и вся жизнь потухающая в глазах навечно отпечаталась.

Моргнул, и палки, над толпой взметнувшиеся, и беснование. Как отбился, даже и не знаю…»

И снова — черновик несомненный, но уже вторичный — сглаженный, а не эти прыгающие буквы человека, не успевшего отойти от пережитого ужаса.

Гиляровский мельком проглядел листки, но этого — первого — черновика уже не было. Только один обрывок. Сглаженный… Чуть-чуть ещё, и фельетон почти. Если не знать… Снова закололо сердце.

«— Я так энергично включился в эту интересную игру, что занял роль ведущего игрока, хотя по изначальному замыслу моих милых хозяев, уготована мне была участь скорее спортивного снаряда, то бишь груши. Ну да вы знаете, что человек я азартный, и очень спортивный, но привык к иным порядкам. А они не знали.

Расстроенные нарушением правил, гостеприимные обитатели сих благодатных мест сопроводили меня к почтенному судье, после чего с почётным конвоем — в местную тюрьму.

Экскурсия сия оказалась крайне увлекательной, но весьма краткой. Соседи мои, настоящие боевые пидорасы французы в самом высоком смысле, оказались крайне расстроены тем фактом, что их не пригласили участвовать ни в национальных арабских играх, ни в экскурсии по тюрьме, и пришли живо выразить своё неудовольствие.

Выразил его и главный белый сагиб английский консул, притом весьма энергически, хотя и кратко. В ярчайшей речи его, достойной Цицерона, я почерпнул немало новых для себя слов и выражений, достойных пера Шекспира.»

Дальше — стихи, с прыгающими вкривь и вкось буквами. Тот случай, когда выплёскивается пережитое, а не навеянная музой высокая поэзия.

Поэзия с музой потом. Может быть.

«— Плаванье на датском лесовозе[61]
Поверяю я карандашу.
Я живой. Я не скончался в бозе.
В рифме ли… в верлибре… может, в прозе —
Дядюшка Гиляй, всё опишу.

Я попами злобными облаян,
Мне бродить по миру с этих пор
От Москвы — до самых до окраин,
С северных морей — до южных гор.

Ведь скитаюсь, трезв и неприкаян,
Сам не знаю, русский иль еврей —
От Москвы — до самых до окраин,
С южных гор — до северных морей.

Мне араб — воришка, но неловкий —
Влез в карман в трущобе Порт-Саид,
Против тех, кто вырос на Хитровке,
Слаб он в рукопашной подготовке.
Встреть его, подземный бог Аид.

В царствах Иудея и Израиль
Вечно длится самый первый век,
Я другой такой страны не знаю,
Где так пылью дышит человек.

Здесь в апреле от жары сгорают,
Праздник — если ветерок подул,
Для гурманов тут — подобье рая,
Острый стол. Но часто — жидкий стул.

Я — хотя ни разу не язычник —
Тут освою уйму языков,
Но к Москве я более привычен,
Как пройдёт опасность — был таков.