Отрочество (СИ)

Впав в тупое оцепенение, Павел Андреевич стоял, прислонившись лбом к стеклу. Паровоз вползал в горы, где не было ни единого кустика зелени, а мрачные скалы и отдельные нагромождения камней высились, будто изъеденные кислотой. Иногда мелькали развалины каких-то строений, оживляя ненадолго апокалипсический пейзаж, и снова изъязвлённые горы без тени жизни.

Поезд подкатил к Иерусалиму с его южной стороны, и Павел Андреевич, не отрывая глаза, смотрел на мелькающие стены и башни. Станция… и ничего святого, обычная железнодорожная станция с южным колоритом и бойкой торговлей.

Подскочившие арабы-носильщики не выглядели доверительно, но висевшие поверх одежд большие нательные кресты, и знание, пусть даже и плохонькое, русского языка, несколько успокоило земца. Отдав им чемоданы, он пошёл пешком вслед за ними, вдоль западных стен Святого города, к русским строениям «Палестинского общества».

С каждым шагом он проникался святостью этой земли, и даже белесо-серая известковая пыль, густо осевшая на дороге, строениях и чахлой растительности, не могла поколебать ощущения святости и умиления. От пыли у него проступили слёзы на глазах, и Павел Андреевич счёл это знаком. Чуточку дребезжащим голосом он затянул негромко одну из знакомых с детства молитв, подходя к Святому Граду.

***

Сев на своё место, приветствую соседей, и начинаю копаться в саквояже, ища бутыль с лимонадом и книгу на почитать. Резкий рывок, и состав тронулся, а содержимое саквояжа выпало на пол.

Ругаясь тихохонько на арабском, первым делом убеждаюсь в сохранности бутыли, и потом уже начинаю собирать разлетевшиеся бумаги. Собрав с горем пополам, сортирую их и…

… — я же отправлял письмо дяде Гиляю… — но вот же оно! А што же я тогда отправлял?

— Ой, — вырывается у меня предчувствие нехорошево, а в голову лезет всякое переживательное.

После очередного кровавого сна сел, и сочинил такое себе… письмо-фельетон о событиях в Порт-Саиде. Помогло, и крепко помогло, сны ушли… и фельетон этот — тоже.

Сорок первая глава

В Иерусалим я въехал на извозчике, не испытывая ни малейшего благоговения перед Святым Городом. Только усталость, жажду, вздохи об отправленном письме, да почему-то — закольцованная, неустанно вертящаяся в голове фраза о белом осляти[60].

И пыль, пыль, пыль… Надышался, и кажется, даже наелся известковой гадости, не помог наброшенный пыльник и шофёрские очки-консервы. Чешусь… но кажется, это скорее нервное.

Извозчик, немолодой араб-христианин, подрёмывая на козлах, совершенно покрылся пылью, едва ли не до статуйности. Гаргулья практически, даже и морда лица — тово, годится вполне.

Изредка просыпаясь, он чуть подворачивал вожжами, и его немолодая лошадка шла по нахоженному пути, прядая ушами от налетавших мух и слепней. На сивой шкуре разводы пота, смешавшиеся с пылью, и образовавшие островки и материки.

— Новые ворота, господин, — мешая арабский с турецким, пояснил проснувшийся извозчик, повернув голову, — Яффские и Дамасские ближе, но там паломники.

— Хорошо, — важно киваю с сидений, уже зная по опыту, как нужно общаться с арабами из простых. Успокоенный, извозчик направил кобылу, и через несколько минут мы въехали в Христианский квартал.

Всё дышит стариной и историей, но если отстраниться от библейского благоговения, то ничего из ряда вон. Старинные здания восточного типа, остро или не очень нуждающиеся в реставрации, каких полно и в Константинополе, да и по всей Святой Земле.

Фундаменты часто из крупных камней, гладко обтесанных и внушающих уважение своей великанской основательностью. Будто действительно, исполины библейские город возводили. Основательно, и даже не на века, на тысячелетия.

Выше часто убогонько — видно, што рушили не раз, а строили потом такие рукожопы халтурные, што ажно лицо морщит, на такое глядючи. Разница между изначально, и стало — колоссальна.

Дороги мощёны камнем, но дурно, а кое-где их не перестилали, вот ей-ей, аккурат со времён если не Христовых, так Крестовых походов — точно. Где растрескавшиеся плиты, а где и просто ямистые участки с булыганами, долженствующими изображать брусчатку.

Камни мешаются под копытами и ногами, и почему их нельзя перемостить, ну или хотя бы убрать, мне решительно непонятно. А местным и ничего, привышно. Спотыкнутся на камешке, пнут ево в сторонку, да как так и надо.

Пахнет пылью веков и немного — известковой, а ещё благовониями отовсюду, будто даже и сами камни за века пропитались запахами из храмов. Всё это смешивается неведомыми парфюмерами, образуя неповторимые запахи Ближнего Востока. Пожалуй даже, што и приятные, ну или по крайней мере — будоражащие воображение и навевающие што-то этакое, томное и воинственное одновременно.

Так и кажется, што выйдет из-за угла процессия с огромными неграми, несущими на своих могучих плечах паланкины с прелестницами из гарема то ли Саладина, а то ли и самово Соломона! И сверкнёт на тебя глазами жарко восточная женщина из тех, о которых писано в Библии: