Оцепенение

Малин переключает передачу, ускоряется и объезжает трактор слева. От скорости меня вжимает в сиденье, я инстинктивно хватаюсь за него. Но мы плавно выруливаем на полосу перед трактором, я ослабляю хватку и делаю глубокий вдох.

Малин снова переключает передачу и косится на меня.

– А память?

– Проблема только с краткосрочной памятью, – объясняю я. – На встрече я расскажу ей все, что мы знаем, покажу стихотворение и задам вопрос. И посмотрим, что она спонтанно об этом всем думает. Ее умственные способности в полном порядке. Ханне помнит то, что произошло до последнего года, то есть свою работу в полиции. Но если мы навестим ее завтра или на следующей неделе, она не будет помнить, что мы уже виделись. И придется все рассказывать еще раз.

– Кошмарная жизнь, – бормочет Малин.

Я не отвечаю, потому что знаю, что у такой жизни есть свои преимущества.

Например, Ханне избавлена от воспоминаний об ужасах, пережитых в Урмберге.

Смотрю на поле, простирающееся до горизонта, как огромное зелено-желтое море. Тут и там оставленные между полей рощицы отбрасывают призрачные тени на цветущий рапс.

– В Интернете этого стихотворения нет, – сообщает Малин. – Наверно, дело рук поэта-любителя.

– Хм.

– Эта, которая стажер, – начинает Малин рассказ и надкусывает сливу.

– Анна Андерссон?

– Она самая.

Малин кладет в рот сливу целиком.

– Она упомянула, что Улле – а скорее всего речь идет об Улле Берге – писатель.

– Он такой же писатель, как и я, – отвечаю я. – Но сегодня каждый второй дурак воображает себя писателем.

Малин приоткрывает окно, достает изо рта косточку и выбрасывает.

В салон врывается запах навоза и свежескошенной травы.

– Ты прав, – говорит она. – Я тоже читала тот отчет. Но это не мешает ему пописывать для собственного удовольствия. Может, тот стих тоже он сочинил.

– Все возможно. Я тоже пописываю. Ерунду всякую.

– Кстати, по поводу писательства, – неуверенно произносит Малин. – Я говорила с коллегой, которая патрулирует улицы в центре. Если помнишь, у них там были структурные изменения. Ну неважно. Раньше они следили за наркоторговцами и наркозависимыми и все такое. Короче, Игорь Иванов написал два сборника стихов.

– Ты шутишь?

– Вовсе нет. Они продаются на «Амазоне» и даже приносят доход. Я заказала один. Посмотрим, что там. Нельзя исключать, что стихотворение написано Игорем.

– Я бы не стал ставить на это, – говорю я, открываю окно полностью и закуриваю. Делаю глубокую затяжку.

Малин пялится на меня во все глаза, но молчит. Мы сворачиваем к Урмбергу.

Дорога ужасная. Вся в плохо заделанных рытвинах, напоминая джинсы в заплатах – любимый прикид моих одноклассников в гимназии.

Сам я такие даже в детстве ни за что бы не надел.

Косуля перебегает дорогу в пятидесяти метрах от нас. Малин резко тормозит. Я тушу сигарету, выбрасываю и жду, что Малин снова прибавит скорости. Но вместо этого она съезжает на обочину. Пальцы судорожно сжимают руль. Взгляд прикован к сосне.

– Я этого не выдержу, – шепчет она.

– Все будет хорошо.

Она качает головой.

– Нет, не будет.

– Мне повести? – спрашиваю я, мне уже стыдно, что я заставил ее поехать со мной.

Малин качает головой и заводит мотор.

Лес становится все гуще, дорога уже и темнее. Она рассекает ельник, как река горную долину.

Проверяю телефон: Афсанех не писала.

Когда я сказал, что буду работать вечером, она не разозлилась, только хмыкнула в ответ, будто соглашаясь с чем-то. Возможно, она вообще меня не слушала.

Она так изменилась, и я не знаю, радоваться мне или волноваться.

К Урмбергу мы подъезжаем около восьми. Солнце уже село, но небо все еще золотисто-бирюзовое, как на картинах эпохи рококо.

На этом сходство с искусством восемнадцатого века заканчивается.

Зелень, конечно, украшает деревню. Но та кучка домов, которые называют центром, такие же уродливые, какими я их помню.

Мы проезжаем старый магазин, который использовали в качестве импровизированного участка во время расследования, и я отмечаю, что там идет ремонт. Перед зданием стоят бетономешалка и несколько мешков со строительным мусором. А над окнами новая вывеска.

– «Продукты от Хассана», – читаю я. – Вот это да!

Малин молчит.

Мы проезжаем церковь. Темная и пустынная, она высится над полем, как памятник лучшим временам, когда деревня процветала. Теперь земля вокруг церкви поросла травой и терновником. Штукатурка облупилась, обнажив кирпичные раны.

Дорога к дому Берит Сунд такая плохая, что приходится ехать очень медленно.

Дорога плохо пережила зиму. Появилось много новых рытвин, нарушился слив, край обвалился в канаву.

Наконец показывается домик Берит.

В окнах приветственно горит свет, из трубы к светлому небу поднимается белый дым.

Мы паркуемся и выходим из машины.

– Значит, Берит Сунд is still going strong[3], – отмечает Малин.

Берит пожилая дама. Живет в этих местах уже целую вечность. Работала в коммуне, в социальном фонде, а теперь вот заботится о Ханне. Полагаю, она одновременно друг, сиделка и прислуга.

– Судя по всему, – отвечаю я.

– Не худший способ доживать последние дни, – говорит Малин, обводя взглядом красный домик.