Оцепеневшие

Экспансивные, они же разворачивающиеся, или пули «дум-дум». Пули, которые увеличивают свой диаметр при попадании в мягкую среду. Экспансивные в настоящее время запрещены в военном применении, но их с удовольствием используют охотники. Практически все охотничьи пули «дум-дум».

Ох. Лучше б ты продолжил про функции мозга. Теперь я представляю, как кусочки свинца проникают мне в череп…

Знаю. Не умру.

Что ж так страшно?

Цельнооболочечные, военного типа, говорит Кирилл, на охоте недопустимы. Всегда есть опасность, что раненый зверь доберется до человека. Медведь какой-нибудь, например. И разорвет в предсмертной агонии.

Представляю разъяренного медведя. Несется между деревьями, лохматый, ревет.

Лучше пусть подранок меня растерзает, не хочу себя убивать.

– У тебя в руках охотничья двустволка. «Дум-дум» заряжены. Из твоего положения – смерть сто процентов. – Его голос такой же монотонный, убаюкивающий.

Слушаю, а рука все немеет.

Голос Кирилла…

Пот стекает.

Почему мои прожитые годы не проносятся перед глазами? Я хочу хоть что-то вспомнить. Ну же… Ничего, абсолютная пустота.

И где мой недобитый медведь?

Что ж так страшно?

«Бабах».

Ружье звучит красиво, громко, раскатисто. Практически в унисон залп из двух стволов.

Озорной дуэт «дум-дум» вылетает из ствола и врезается мне в мягкое небо, крушит слизистую выбитыми зубами.

Не успеваю понять, что совершил.

Боли не чувствую.

Слишком быстро. Слишком. И слава богу.

Medulla oblongata приземляется на стене в углу, аккурат под иконой, вместо лика на которой красуется черная точка в центре.

Окровавленные ошметки лениво стекают по стене.

* * *

Очередной город.

Задолбали бесконечные переезды.

Киря начудит, и мы снова в путь. Придется все-таки помочь ему, так не может больше продолжаться.

Соня моется в душе. Я слышу, как стекает вода.

Очередной город. С очередным бессмысленным названием. Очередные покойники покупают очередным своим покойным близким брокколи, спаржу, цветную капусту, имбирь, обезжиренный йогурт, всякую чечевицу с фасолью и прочую мертвячую бесполезную еду. Коричневый рис… Все, естественно, без ГМО, и, естественно, поменьше калорий. Хотят жить дольше, очередные трупы, и важно, чтобы кубики красовались на их очередных мертвых животах.

Соня моется и напевает какую-то песню. До меня доносятся обрывки слов ее мелодичного мурлыканья.

– И я снова и снова бросаю его… – поет, ритмично отделяет гласные.

Грусть. Безысходность. Безнадежность.

И хуже всего, что нет родственной души. Ни единой. Никто не знает и не понимает, как мне хреново.

Могу круглые сутки находиться в состоянии овоща, и никто не поможет, да и дела нет никому, да и мне нет дела.

Смерть.

Наступила.

Все, как сказал Кирилл.

Еще немного, и меня совсем не станет. Не станет, и все тут. Ни в каком виде. Это происходит конкретно со мной, не с кем-то еще, со мной.

Отчаяние.

Какая там по счету стадия депрессия? Третья? Четвертая?

Вспоминаю слова Кирилла: «Нужно пройти все стадии. Обязательно все. Иначе никак».

– И я снова и снова, – она набирает в рот воду и вместо слова «бросаю» получается бульканье, – боаю его…

Апатия.

Я думал, знаком с таким симптомом. Думал, пережил подобное. Нет. Детский лепет. Распускание соплей. То было что угодно, плохое настроение, усталость, недосып, простуда, да что угодно, но никак не апатия. Сейчас я знаю наверняка, что значит истинное безразличие и отрешенность. Знаю.

– И я снова и снова бросаю его… – Она все повторяет и повторяет строчку из песни.

Подойти попросить, пусть напишет слова? Вместе будем петь.

Безучастность. На все наплевать!

Зачем она моется? Каждый день по два раза. Утром и вечером. Для чего? Мы можем не мыться никогда, грязи нет, ничего нет. Достаточно только представить, и тело, и одежда, и волосы – чистые, опрятные и приятно пахнут.

– А я хноа и хноа брохаю ео… – Теперь ее рот занят щеткой. Она трет щетиной по зубам и продолжает петь. Шепелявит и все снова и снова бросает.

Ничего не хочу, ни к чему не стремлюсь.

Увижу, как тонет щеночек, или нет – ребенок, маленький такой, невинный, лет четырех, девочка с бантиками, с крохотными ручками и ножками; пройду мимо, ни один мускул на лице не дрогнет. Или сяду на бережок, достану сигарету и закурю.

Безразличие к себе и другим…

Соня заканчивает водные процедуры. Больше не поет. Щелкают колпачки всяких кремов, скрабов, или что там у женщин постоянно в обиходе. Закрывает воду.

Я утратил интерес к жизни? Нет… Просто жизни больше нет. Нет ничего живого. Такая новость похлеще, чем услышать, что у тебя последняя стадия рака, неоперабельная, самая гнусная. Похлеще, чем услышать, что осталось жить считаные минуты.

– Собирайся.

Соня уже успела одеться. Стоит с телефоном в руке и делает мне жест – вставай, пора.

– Опять переезжаем?

– Да. Он снова за свое. Не сидится ему спокойно.

– Что на этот раз? – Мне неинтересно, просто поддерживаю беседу, просто так, из вежливости.

– Я не до конца поняла. Он забрался в музей какой-то. Что-то про орудия средневековых пыток. Покрутил там что-то или нажал, застрял, короче, в одной из машин. В очередной раз безуспешно попытался умереть.

– Понятно.