Отщепенка (СИ)

Душевное успокоение ко мне придёт, только когда продрыхнусь — констатирую, пойманная у самой лестнице неприятнейшей ассоциацией. Означенная назавтра площадь… Я ведь была там в последний раз совсем мелкой, сидела прямо на брусчатке и кормила семечками дутых голубей. Вместе с матерью. Она твердила про юбку, которую мне предстоит отстирывать вручную, и про мерзкие болезни от грязных птиц. Ах-х! Шея дёргается, словно захлёбываюсь. Верх эгоизма для приписавшей себя к «искренним и преданным до конца». Нет, в самом начале, будучи совсем исколотой совестью, я порывалась ей позвонить, нарывалась на дробь коротких гудков, будто номер сменили, или меня в «чёрный список» занесли. Верх, верх эгоизма. Я с лёгкостью гоняла на явки в самых разных точках Столицы, но вернуться к родной двадцатиэтажке — непосильный квест, в мозг будто забили команду забыть туда дорогу, код от подъезда по буковке стёрся из памяти. А теперь что — поздно. Где теперь увидит меня маман — гниющей в застенках, ликующей среди соратников, или голову мою в формалине выставят в витрине на всеобщее обозрение… Тьфу — усмехаюсь последнему — много чести…

Справившись с подрагивающей стремянкой, я забираюсь в комнатушку без единого окна, внутри почти черно. На ощупь переступаю сопящую на полу Марту и залезаю на раскладушку к Вику, дышит он неровно, однако не просыпается. Утыкаюсь лицом в его ледяные ладони на единственной подушке. Одно хорошо, кошмариками я не мучаюсь.

***

Поднявшись, мы, понятное дело, лезем проверять новости. Вик и Марта уселись на кухонной оттоманке, я же устраиваюсь с планшеткой под головой зажатой в колонне лисы. Жую вишнёвый пирог, морщась от кислинки, пальцы знакомо дрожат, а сердце запально колотится. В голове взбитая пена из сегодняшних туч, погодку драматичнее вчерашней подогнали — Столичное небо, что повыше Городского, затянуто синюшными разводами, набухает скорая буря, часа через три хлынут наши чудесные ливни, бьющие враскос, превращающие плитку с асфальтом в дно декоративного ручья, холоднющего, сорными цветами подхватывающего магазинные флайеры, сигаретные пачки, фантики… Немудрено, что среди сообщений про подогнанный «металл и огонёк» попадаются догадки про поработавших метеотроном: «Мало им нас слепить, решили прям с неба обоссыть!»

«Ага, и спицы зонтов тоже неплохо лишают зрения,» — строчу в ответ, прикинув, что лучше пусть меня прополоскает кислотным дождецом. Зонтик мой, к тому же, остался висеть под курткой маман, позабытый при бегстве.

Выругиваюсь в кулак, мимоходом стерев с губ варенье — слишком мало времени собрать мысли в кучу. В шахматах эту хуйню, вроде бы, называют цейтнотом.

«Подагра разыгралась, котики…»

Недочитав сообщение, подрываюсь с места. Ну, Горич, ну жук!

— Трубецкой не явится, да? — с нервной улыбочкой подбегаю к Вику, смотрю, что он выводит на экране и закипаю пуще прежнего: — «Угомонитесь, он больной человек!» Ты за него ручаешься! Раз старый друг — то вроде и не предательство, выходит?

В остервенении Ирвис хватается за мой подбородок, как за рукоять Кольта.

— Что ты знаешь… — шипит, выкатив невыносимые глаза. — Не прожив, сколько он, вчера буквально осознав, в каком говне плаваешь…

Марта тянет Вика за плечо, и он отпускает меня, больно чиркнув пальцем по челюсти. Ощущаю, наконец, что алкохудожник выкрутил отопление на полную, палит по всему телу, а воздух невыносимо спёрт.

— Убьёшь меня, если позвоню Горичу? — губы пересушены.

— Не услышишь ничего нового, — хмурится Вик. — Давай тогда быстрее, выходить скоро. И не вздумай истерить.

Набираю Горича, пялясь в измельчитель с маленькими смертоносными лопастями. Голограмма являет мне взлохмаченного мальчишку лет десяти в майке-алкоголичке.

— Здравствуйте, — с расстановкой говорит он. — А папа в ванной, сейчас позову.

Пацан скачет вглубь квартиры, изображение мелькает, не позволяя рассмотреть креативный Горичевский дизайн. После поскрёбывания и зазываний слышится знакомое: «Ну, давай, зайчик.»

Офигеть, он и с домочадцами своими на таком же тоне.

Горич появляется в толстом банном халате, седеющие вихры после водных процедур стоят торчком, как у безумных профессоров из немого кино. И хрен поймёшь, взаправду ли хиреет у него ступня.

— Без меня сегодня, друг мой, без меня, — вздыхает, опустив глаза, от чего я сглатываю, стараясь убавить клокочущую злобу.

— Почему? — сцеживаю единственный вопрос.

И Горич отвечает неожиданно жёстко:

— У меня жена и двое детей. Всё. Ступай.

Сбиваю голограмму ребром ладони. А пускай! Каждому своё, как говорится! Из колеи меня сегодня ничто не выбьет — плевать, плевать, плевать! Насрать! Иди к жёнушке, дорогой Горич, собирай с детишками пирамидки, мы обойдёмся без твоей трепотни!

Плещу водой в лицо, возвращаюсь к Вику. Расчёска с мелкими зубчиками ровняет ему пробор и залысины, Марта вплетает себе в волосы веточки гвоздик, я кроплю брызгами паркет, замерев в ожидании.

— Выходим с интервалом в пять минут, — напоминает Вик. — Ты, Марта, первая.

Её лицо сияет от азарта, с пылкостью она чмокает нас по очереди и, приосанясь, скрывается за дверью.